Когда все расселись, Мария подала официальный протест, после чего слово взял адвокат обвинения. Он изложил, как сказано в официальном протоколе, «историю» заговора Бабингтона, а затем объявил, что Мария знала о заговоре, одобряла его, дала на него свое согласие, обещала помощь и «предложила пути и способы его осуществления».

Одно из возражений Марии против легитимности суда состояло в том, что его процедура соответствовала процедуре дел о государственной измене. Ей не полагался адвокат, она не могла вызывать свидетелей, вести записи и использовать документы для своей защиты. Несмотря на эти строгие ограничения, смещавшие баланс явно не в ее пользу, она была готова защитить себя. Мария все решительно отрицала. Клерк, который вел записи, был явно впечатлен, отмечая ее «непоколебимую отвагу».

Но Мария еще не знала о признаниях Бабингтона и о доказательствах, собранных Уолсингемом. Бабингтона суд признал виновным, но это обстоятельство скрывали от нее. Она знала лишь, что ответ Бабингтону был зашифрован и отправлен одним из секретарей, а не написан ее рукой. Она не подозревала, что письмо перехватили в пути. Мария предполагала (и не ошиблась), что Бабингтон последовал ее указанию и сжег письмо после прочтения. Поскольку «окончательный» и самый компрометирующий текст был уничтожен, она могла считать позицию обвинения слабой, особенно в том, что касалось убийства Елизаветы; кроме того, она точно знала, что в письме не раскрывалась «работа», которую должны были выполнить шестеро джентльменов.

Увы, она заблуждалась. Мария серьезно недооценила руководителя шпионской сети Сесила. В его распоряжении имелась расшифрованная копия на английском языке ее самого важного письма к Бабингтону. Бабингтон на допросе (к счастью, без применения пыток) признал подлинность этого текста, но без поддельного постскриптума, и это доказательство могло быть представлено суду. Но еще важнее то обстоятельство, что Уолсингем получил «повторно зашифрованную» копию оригинального письма Марии вместо отсутствующего документа, который она отправила. Это было «главное блюдо» Уолсингема. Копию утраченного оригинала восстанавливал Филипс, и она заменяла сожженное Бабингтоном письмо. Факсимиле было изготовлено так искусно, что выглядело в точности как «окончательная» версия оригинального письма, за которую ее и выдали. Когда на последнем допросе документ предъявили секретарям Марии, они во всем сознались. Их признание было немедленно записано. После этого показания секретарей стали важным «подтверждением», что восстановленный шифр представлял собой «настоящий» текст оригинального письма Марии — того, которое она отправила Бабингтону! И разумеется, содержание факсимиле полностью соответствовало английской копии, на которой главный дешифровщик нарисовал виселицу. Этим трюком Уолсингем смог убедить членов комиссии, что обвинения против Марии неопровержимы.

Вероятно, Мария была потрясена, когда обвинитель начал предъявлять абсолютно неоспоримые свидетельства против нее. Их оглашали по одному. Когда компрометирующие документы были предъявлены суду, Мария не смогла сдержать своих чувств. Она расплакалась. Но даже в таком состоянии разум не покинул ее. Она повернулась к Уолсингему, упрекнув его в необъяснимом совершенстве этих доказательств. «Подделать шифры и почерк других людей легко», — заявила она. Мария не сомневалась, что это мошенничество. Она не знала, что именно подделали и каким образом, но фальсификатору нужно было лишь взглянуть на недавно украденный «шифрованный алфавит», чтобы понять коды, если он уже не знал их.

Теперь наступила очередь Уолсингема. Он встал, чтобы защитить себя. «Я призываю Бога в свидетели, — сказал он, — что как частное лицо я не сделал ничего неподобающего для честного человека, а как лицо, находящееся на государственной службе, не сделал ничего, недостойного моей должности». Это было лукавое объяснение тайных правил политики, достойное самого Макиавелли. Только Сесил и руководитель его шпионской сети могли знать, где в данном случае проходят границы между обязанностями частного лица и чиновника. Оправдывает ли цель средства? Уолсингем намекал на правильный ответ, признавшись, что всегда «заботился о безопасности королевы и государства».

Мария выслушала ответ Уолсингема с необычной доброжелательностью. Возможно, в напряженной атмосфере зала суда она не уловила скрытый в его словах смысл. Мария попросила Уолсингема не гневаться на нее и доверять тем, кто клевещет на нее, не больше, чем тем, кто обвиняет его самого. Затем снова расплакалась. Наконец вытерла слезы и воскликнула: «Я никогда бы не погубила свою душу, замыслив убийство своей дражайшей сестры».

После этого взволнованного обмена репликами, приблизительно в час дня, был объявлен перерыв на обед. Когда все вернулись, суду представили остальные улики, в частности признания секретарей Марии. Она была потрясена. Понимая, какой ущерб могут нанести их показания, Мария высказала предположение, что к письмам могли быть добавлены те или иные фразы уже после того, как она одобрила окончательные варианты. Выпрямившись в полный рост, она торжественно объявила: «Величие и безопасность всех государей низвергается, если оно зависит от сочинений и показаний секретарей». Помолчав несколько секунд, Мария бросила вызов обвинению: «Меня нельзя обвинить, кроме как на основании моих слов или записей». Она заметила, что секретарей не вызывали в качестве свидетелей и их невозможно подвергнуть перекрестному допросу. Потом насмешливым тоном прибавила, что ее заметки о содержании писем, которые она обсуждала с секретарями, исчезли. Она чувствовала слабость позиции обвинения, поскольку знала, что эти заметки должны были остаться в архивах, увезенных людьми Уолсингема из ее покоев в Чартли[106].

Вынужденная защищаться без возможности знакомства с документами, которые предъявлялись суду в качестве улик против нее, Мария на удивление хорошо выдержала это суровое испытание. Дебаты затянулись до позднего вечера и продолжились в воскресенье утром. Теперь речь шла о том, одобрила ли Мария убийство Елизаветы: обвинение настаивало, что ответ Бабингтону должен рассматриваться совместно с его письмом, в котором «узурпатора» предлагалось «устранить» посредством «трагической казни». В таком случае «работа» шестерых джентльменов представлялась как заговор с целью убийства Елизаветы.

Мария возразила, что могут быть доказаны обстоятельства ее вины, но не сам факт. Возможно, она действительно убедила себя в этом, поскольку проводила четкую границу между «намерением убить» и «положиться на Бога и католиков, ведомых Провидением». Она нигде, настаивала Мария, не указывала, какую «работу» должны выполнить шесть джентльменов. Однако она хваталась за соломинку, поскольку в шифрованном письме Бабингтону призвала к иностранной (то есть испанской) помощи, которая поддержит ее на поле боя после освобождения. С ее точки зрения, законными были даже военные действия, если они позволят ей вновь обрести свободу. Она виновна только в том случае, если не является независимой королевой. А если она независимая королева, а смерть Елизаветы — не больше чем счастливая случайность в законной борьбе за восстановление ее прав, то она невиновна. Именно так она представляла себе дело, однако наивно было бы ожидать, что члены комиссии с ней согласятся.