великих морских столкновениях, приведших к окончанию Пелопоннесской войны, а также об установлении проспартанской диктатуры и ее свержении.

Лично у меня интерес к Алкивиаду возник уже давно, благодаря на удивление скрупулезной дипломной работе, которую написал в Миддлберийском колледже начинающий ученый Филиппос Папагеоргиу, впоследствии продолживший образование в Йеле. Этот труд находится в открытом доступе на сайте academia.edu под названием «Верность, верховенство и империя в Пелопоннесской войне» (Loyalty, Leadership and Empire in the Peloponnesian War). Только прочитав его, я осознал, что его автор – сын уважаемого в Афинах культурного деятеля и моего друга Нилуфера Каглара.

Некоторые аспекты жизни Алкивиада и его эпохи так и остаются неясными и интригующими. Один из них касается осквернения герм и святотатства, направленного против элевсинских мистерий. Противоречивые свидетельства, в том числе представленные у Фукидида, у Плутарха и в речи Андокида – оратора, обвиненного в участии в этом святотатстве, – подробнейшим образом разбираются в замечательной книге немецко-румынского профессора Александра Рубела. Анализируя этот и другие эпизоды религиозно-политической жизни начала IV в. до н. э., Рубел доказывает, что афиняне воспринимали религию гораздо более серьезно, чем представляет себе большинство нынешних читателей. Докторскую диссертацию Рубела рецензировал Роберт Паркер, старейший в Оксфордском университете исследователь религиозных практик Древних Афин.

Мои собственные исследования загадочного юмора «Лягушек» начались, когда я был пятнадцатилетним учеником школы Шрусбери, в которой Ричард Рейвен пытался – с переменным успехом – убедить скептически настроенных подростков, что шутки 2500-летней давности могут до сих пор оставаться смешными. Делу несколько помогло то обстоятельство, что мы использовали издание У. Б. Стэнфорда, бывшего, как я знал, уважаемым ирландским ученым. Эта, пусть шаткая, основа, заложенная в подростковом возрасте, оказалась достаточной, чтобы спустя сорок лет побудить меня возобновить чтение Аристофана. В мою краткую личную библиографию входят поэтому следующие книги: Aristophanes. The Frogs, Edited by W. B. Stanford. L.: Macmillan and Co., 1958; Rubel Alexander. Fear and Loathing in Ancient Athens: Religion and Politics during the Peloponnesian War. English translation by Michael Vickers. Chesham: Acumen Publishing Ltd, 2013.

Кроме того, я использовал следующие научные трактаты, касающиеся личности Диотимы, перепалки об Алкивиаде в «Лягушках» и скудной информации о жилищной архитектуре Афин V в.: Evans Nancy. Diotima and Demeter as Mystagogues in Plato’s Symposium // Hypatia. 2006. 21 (2): 1–27; Walter Graham J. Houses of Classical Athens // Phoenix. 1974. 28 (1): 45–54; Marr J. L. Who Said What about Alcibiades? Frogs 1422–1434 // The Classical Quarterly. 1970. 20 (1): 53–55.

6. Усмиренная демократия

То, что мы знаем о процессе над Сократом и его казни, известно нам из трудов двух авторов – Платона и Ксенофонта. Оба стремились защитить Сократа, уже посмертно, от обвинений в том, что он был врагом демократического государства и злонамеренно воспитывал чудовищ. Оба относились к демократии скептически, и это мешало им формулировать доводы в его защиту. Тем не менее оба писателя создавали свои произведения с искренним пылом, и их тексты – особенно Платона – представляют собой волнующее чтение.

Платон рассказывает о суде над учителем и его смерти в четырех довольно кратких и ясных текстах. В диалоге «Евтифрон» Сократ, которому должны вот-вот предъявить обвинения, вступает с одним из своих сограждан в дискуссию о природе благочестия. В «Апологии» изложена защитная речь Сократа и его разговоры с обвинителями. В «Критоне» Сократ объясняет другу, почему он считает, что попытка побега была бы поступком неправильным. Наконец, диалог «Федон» объединяет в себе рассказ о преисполненной достоинства кончине мудреца и спор о бессмертии души.

Повествование Ксенофонта обладает меньшими литературными достоинствами, но создает важный контрапункт. В нем уделяется больше внимания божественному наитию, которое ощущал, по его собственным словам, философ, и более прямо признается та неприятная истина, что некоторые из учеников Сократа пошли по дурному пути. В «Воспоминаниях о Сократе» (книга I, главы 1–2) приводятся слова обвинителя, чрезвычайно упорно настаивающего, что мыслитель должен нести ответственность за деятельность двух своих печально известных воспитанников, тирана Крития и необузданного и безответственного Алкивиада.

Кроме того, Ксенофонт делает Сократа персонажем своего собственного варианта «Пира», описания сентиментальной попойки с другими действующими лицами, но в обстановке, сходной с описанной в шедевре Платона. В отличие от утонченного стиля Платона произведениям Ксенофонта, как принято считать, присуще свойство, называемое по-гречески афелия (ἀφέλεια). В современном греческом это слово означает «наивность». Благодаря изданию «Пира» Ксенофонта под редакцией кембриджского антиковеда Энтони Боуэна, учившего меня в детстве, я понял, что в древнегреческом слово афелия означало нечто более лестное: буквально «отсутствие камешков», то есть сучков и задоринок. Именно поэтому Ксенофонта, в отличие от многих других авторов, так легко читать.

Среди современных авторов, писавших об этих текстах, выделяется необычная фигура американского журналиста И. Ф. Стоуна, увлекшегося процессом Сократа, когда ему было уже за шестьдесят. Он называл этот процесс «пятном на репутации всего, во что я верю, демократии и свободы слова». По его мнению, повествование Платона было пропагандистским шедевром, тайной, невысказанной задачей которого было скомпрометировать демократию, показав, насколько непостоянны могут быть мнения простого народа. Кроме того, Стоун привлекал внимание к менее известным, но чрезвычайно ценным свидетельствам. В их число входит, например, произнесенная в 345 г. до н. э. речь оратора Эсхина, в которой упоминается как об общеизвестном факте, что Сократ был казнен в основном за то, что был наставником тирана Крития. В целом Стоун демонстрирует, что обвинение в сообщничестве диктатуре чрезвычайно сильно вредило репутации Сократа, и не вполне беспричинно. (См. Stone I. F. The Trial of Socrates. N. Y.: Anchor Books, 1989.)

Благодаря уже упомянутой работе Александра Рубела «Страх и ненависть в Древних Афинах» (Fear and Loathing in Ancient Athens), а также благодаря разговору с профессором Полом Картледжем я убедился, что чисто религиозные обвинения против Сократа не были предлогом, но имели весьма серьезное значение.

Рассмотреть голые факты афинской истории начала IV в. до н. э. и заметить, что после смерти философа угроза гражданской войны, по-видимому, исчезла, может кто угодно. Но только британский антиковед Робин Уотерфилд разработал замысловатую теорию о том, что смерть Сократа была сознательным актом самопожертвования, которое послужило к исцелению внутренних ран города. Из этого следует, что загадочные слова мыслителя о петухе, которого следует принести в жертву богу врачевания Асклепию, были замаскированным намеком на его собственную исцеляющую жертву. (См. Waterfield Robin. Dispelling the Myth: Why Socrates Died. N. Y.: W. W. Norton, 2009.)

Моя интерпретация скульптуры всадника Дексилея была разработана во время посещений кладбища Керамика и в разговоре с доктором Робертом Питтом, бывшим сотрудником Британской школы в Афинах, читающим теперь яркие лекции в программе «Год учебы в Афинах» (College Year in Athens).

Наши знания о войнах, в которых Фивы стали господствующей греческой державой, основываются в первую очередь на трудах