с толку, если не впадают в своеобразное безумие, когда речь заходит о расовых вопросах. Независимо от того, произносится ли речь о расе и расизме в моно- или мультирасовом окружении, она запускает все виды психосоматической, исторически материальной и глубоко подавленной динамики, превращающей большинство разговоров в извращенную, карнавальную комнату смеха. Несмотря на очевидный избыток материальных доказательств того, что мы живем в чрезвычайно расистских и жестоких культурах, у нас, похоже, нет для этого языка. Оно сопротивляется означиванию.

Следовательно, было бы полезно понять комплексный феномен неолиберальной расы с ее подавлением своих корней, ведущих в длинную насильственную историю расизма против чернокожих, как сигнал реального и наше к нему катектическое влечение. Понимание расы как реального серьезно предостерегает нас, в вопросе ее концептуализации и обсуждения, от возврата к категориям идентичности. Лишенная своего положения объекта a главных фантазий классического либерализма о терпимости, долгая, жестокая история ксенофобии, движущая концептом расы, теперь является именно тем, что не может быть подвернуто означиванию в неолиберальной эпистеме. Мы не можем говорить о ней. Мы все больше и больше не можем признать даже ее наличие либо отсутствие. И это порождает глубокую культурную тревогу: наше беспокойство по поводу расы подрывает нашу «крутизну».

Если мы, опять же вместе с Лаканом, поймем эту тревогу как сигнал реального, то наши усилия по интенсификации социального катексиса к расе именно как долгой истории насилия с существующими и по сей день систематическими последствиями, могут стать для нас ключевым маршрутом становления этическими. Как объясняет Аленка Зупанчич (Zupančič, 2000; 2019), этика реального подразумевает онтологический сдвиг, выполняемый, возможно, наиболее отчетливо в рамках субъекта, и это выводит нас далеко за пределы фигуры человека. Разрабатывая этику реального как лакановский поворот кантовской этики, Зупанчич элегантно показывает, как этот этический субъект теряет связь со своим пафосом и поэтому не боится его утратить. Этот субъект не получает невыполнимых распоряжений классического категорического императива, представляющего этику аскетизма и жертвенности. Претерпевая глубокую трансформацию в антропологии, лежащей в основе таких проблем, этот этический субъект больше не движим желанием с его вихрем эгоцентризма. Как говорит Зупанчич: «нам не нужно бояться, что вступление в область этического потребует от нас пожертвовать всеми удовольствиями, которые нам так дороги, поскольку это не будет даже воспринято как потеря или жертва – ведь это «мы» уже не будет тем же, что раньше» (Zupančič, 2000: 8; 2019: 31)[117].

По иронии судьбы неолиберальные субъекты уже и не являются тем же лицом. Косвенным образом они могут быть более склонны к той этике-без-пафоса, которую формулируют Kant-avec-Lacan. Лишенные пафоса, неолиберальные субъекты путешествуют по кругу влечения, там, где происходит вторжение этики реального. Избегая мотивации со всеми ее персонализирующими, интернализирующими эффектами, этика реального может совершить повторный катексис неолиберального субъекта, назад, в осмысленный язык этики. У нее может быть достаточно сил, чтобы подорвать эстетизирующую социальную динамику неолиберальных культур.

Это делается не для того, чтобы перетащить контрабандой реальное обратно в традиционные схемы причинности и темпоральности: мы не можем преднамеренно продвигать его вперед как объект этического действия. Рассматривая этику реального как этику (эндемически сексуализированной) расы, я понимаю не-каузальное столкновение с реальным как артикуляцию своего рода не-агентной реакции на долгую, интенсивную историю сексуализированного расизма, которая заставляет нас бдительно относиться к этому насилию, не приписывая намерений или морали ответственности. Она указывает на постоянное и усиленное внимание к обширным историям сексуализированного расизма, засоряющим нашу культурную психику. Она заставляет нас искать пути назад сквозь обломки истории – еще раз. Тогда мы могли бы понять себя именно как постлюдей, чтобы настроиться в эти неолиберальные времена на неизбежные вторжения реального, особенно если оно дает о себе знать в виде расы.

См. также: Афрофутуризм; Деколониальная критика; Вне-человеческое; Некрополитика; Неоколониальное; Постчеловеческая этика; Социально справедливая педагогика.

Шеннон Уиннабст

(Перевод Ольги Дубицкой)

Ревайлдинг

За недолгое время с момента своего появления в словаре междисциплинарной, ориентированной на практику экологической мысли в конце 1990-х концепт ревайлдинга получил быстрое распространение и обрел все более широкие и метафорические значения. Возникнув как техническое описание процесса возвращения животных из неволи в дикую природу, термин быстро приобрел более общее значение восстановления видов растений и животных в их естественную среду обитания. Теперь определение также распространяется на экспериментальные программы перезапуска природных процессов, используя прокси-виды, заменяющие вымерших животных в ландшафтах, лишившихся биоразнообразия в результате антропогенной деградации. Генная инженерия даже сулит надежды «возродить» в не столь далеком будущем вымершие виды, выпустив мамонтообразных гибридов в дикую природу для оживления экосистем. Так как речь идет о последствиях деятельности, имевшей место в период палеолита, ревайлдинг также имеет значение и для общества в целом, и для наших отношений с миром природы, так как открывает новые перспективы для образов жизни, прирученных потребительским капитализмом.

Набирающее темпы «Шестое вымирание» – первое массовое исчезновение видов в геологической истории, вызванное деятельностью одного вида, – основной мотив попыток намеренно замедлить или обратить вспять коллапс биоразнообразия при помощи ревайлдинга. Так как химический состав океанов меняется, а стабильность климатических систем нарушается, те виды, которые не способны мигрировать в поисках убежища или приспособиться к новым условиям, исчезают со скоростью, в тысячи раз превышающей фоновый уровень вымирания, или уровень, ожидаемый в естественных условиях. Ревайлдинг открывает смелые перспективы для деятельности по восстановлению исчезающих видов за счет изменения баланса людей и природы, даже если для отладки естественных экосистем в краткосрочной перспективе потребуются нестандартные вмешательства, смещающие различия между действиями человека или культуры и действиями природы или не-человека.

В своем самом радикальном формате ревайлдинг плейстоцена стремится восстановить мегафауну – от мамонтов и гигантских ленивцев до саблезубых кошек, которые бродили по равнинам Европы и Америк, пока люди не стерли их с лица земли 10 000 лет назад. Во многих случаях там, где искомые представители мегафауны уже вымерли, согласно принципам ревайлдинга нужно восстановить ближайшие выжившие виды – даже если они никогда не обитали на данной территории. В самом на сегодняшний день драматическом проекте по ревайлдингу планируется создать огромный плейстоценовый парк на просторах Сибири, где повторное заселение бизонов, лосей и диких лошадей должно трансформировать заболоченную и поросшую мхом тундру в многообразные, покрытые травой степи, схожие со средой обитания мамонтов. Критики таких проектов делают акцент на риске восстановления мегафауны в местах обитания, которые тысячелетиями развивались без нее, что может оказать негативное воздействие на окружающую среду, а в саркастичных предупреждениях об опасностях «экосистем-Франкенштейнов» отмечают, что в ревайлдинге