Ослепленный жутью рассудок перестал повиноваться. Марьюшкаметнулась куда-то – она сама не понимала, только бы подальше от угрожающейтемноты и шелеста осторожных шагов. Выскочила в противоположную дверь,пронеслась через пустую светлицу, сшибая по пути наставленные тут и тамвышивальные станки с пяльцами, забилась о стену в тщетных поисках выхода,рванула наконец дверь – и с разбегу налетела на человека, неподвижно стоящего всенях.

Господи! Да она сама влетела в ловушку!

Ноги у Марьюшки ослабели, и она без чувств повалилась бы напол, когда б чьи-то руки не подхватили ее.

Постепенно сквозь полубеспамятство оцепеняющего ужаса началипробиваться некоторые ощущения. Марьюшка чувствовала, что ее куда-то несут – неволокут злобно, как обреченную на убой животину, а именно несут: бережно иосторожно. Голова ее лежала на чьем-то плече, и Марьюшка ощущала слабый запахмужского тела. Ростом и дородством Бог ее не обидел, однако же незнакомец нес еес такой легкостью, словно она была не тяжелее лебяжьего перышка. И так хорошо,так сладко сделалось ей вдруг в этих сильных руках, что захотелось вечнокачаться в них, словно дитяти в люльке. Она прильнула к груди незнакомца крепче– и вдруг вспомнила свой страх, вспомнила бегство, забилась, вырываясь,замахала руками, пытаясь ударить…

– Тише, милая, – шепнул ей в ухо незнакомый голос, и отэтого ласкового шепота, от теплого дыхания дрожь пробрала Марьюшкино тело. Ноэто была совсем иная дрожь, и ни тени страха в ней уже не было.

Незнакомец еще шел некоторое время, но вот наконецостановился, затем сел, умостив Марьюшку себе на колени и слегка покачивая ее,будто малое дитятко.

Он ничего не говорил, только дышал тяжело, как после долгогобега, и, когда дыхание его касалось Марьюшкиной кожи, ее снова начинал битьозноб.

Она заставила себя приоткрыть глаза и увидела, что еепринесли обратно в опочивальню. Человек, державший ее на руках, сидел накраешке ложа, и лампадка едва-едва освещала его голову с темными, мягковьющимися волосами. Продолжая прижиматься к его груди, Марьюшка снизувглядывалась в это полускрытое тьмой лицо, окаймленное небольшой, тщательноподстриженной бородкой, с чуть впалыми щеками, горбатым носом и полуприкрытымиглазами. Казалось, незнакомец о чем-то задумался – так глубоко, что забыл обовсем на свете. А может, и вовсе задремал? Нет, у спящих не колотится так бурносердце – каждый толчок его отдается в Марьюшкиной груди.

И вдруг – словно каленым железом коснулись тела – она узналаэтого человека. Со сдавленным криком спорхнула с его колен и метнулась в уголопочивальни, стягивая на груди распахнувшуюся рубаху и с новым приливом ужасаглядя на царева сына Ивана.

Своего пасынка.

Понадобилось довольно много времени, прежде чем Марьюшкасмогла исторгнуть хоть слово из пересохшего горла:

– Что ты здесь делаешь?

Голос ее был чуть слышен, однако Иван вздрогнул, словно отгромового оклика:

– Тебя вот принес. А ты что в сенях делала? Куда бежала – водной рубахе да босиком?

Марьюшка стыдливо взглянула на свои ноги и постараласьпоглубже упрятать пальцы в густую, теплую шерсть одной из медвежьих шкур, там исям набросанных по полу опочивальни.

– Мне почудилось…

Она осеклась.

– Что? Домовой шалил?

Наверное, так Иван разговаривал бы с ребенком, однако сейчасэта ласковая насмешка почему-то не умилила, а взбесила Марьюшку.

– Сам ты домовой, коли невесть где шарашишься! Кто-тотоптался под моей дверью, я слышала, как скрипел пол!

Иван сорвался с места, выхватил из-за пояса кинжал и вихремпролетел через опочивальню. С силой толкнул дверь и выскочил в переднююкомнату. Марьюшка слышала звук его шагов, доносившийся оттуда, потомудалившийся в сени, но вот царевич вернулся, и проблеснула в темноте егоулыбка:

– Ни души, даже придверницы твоей нету. Небось прикорнулагде-нибудь в укромном уголке. Взгреть надо девку! И в сенях никого, только уперехода в большие покои стража стоит. Почудилось тебе.

– Не почудилось! – упрямо сказала Марьюшка, чувствуя, какглаза наливаются слезами, а в душу вновь заползает страх. – Они были здесь, акогда ты появился, ушли.

– Они – кто? – мягко спросил Иван. – Из леса лешие, из водыводяные? Черти-бесы?

– Они… они хотели забрать меня, увезти!

Марьюшка не могла вынести этой его недоверчивой усмешки. Данеужели на всем свете не сыскать человека, который пожалел бы ее, понял бы еестрахи?

Кинулась к Ивану и рухнула перед ним на колени так внезапно,что он даже отпрянул.

– Скажи отцу… – забормотала, простирая руки. – Умоли его… зачто меня? Не за что! Только пусть не отсылает меня в монастырь, пусть небросает в озеро. Не хочу, не надо!..

Она обхватила ноги Ивана и припала губами к мягкимсафьяновым сапожкам. Слезы хлынули из глаз – все слезы, которые накопились загод ее жизни во дворце. Все горести выливались из ее сердца вместе с этимислезами и горячечными словами:

– Скажи отцу! Я вся в его воле, вышла за него девоюнепорочною, а он, старец, не спит со мною, не ходит ко мне, а ходил бы, так,может, я и затяжелела бы уже. Матушка моя шестерых родила, седьмым померла,пусть он дурного не думает – я тоже рожу!

И вдруг Марьюшка похолодела. Что же она несет, неразумная?Кому – сыну своего супруга! – выбалтывает все, что накипело на сердце! Кому –наследному царевичу! – высказывает, что хотела бы родить его соперника! ПустьИван Иванович и назначен сейчас преемником отцова престола, однако разве небывало так, что права старшего сына ущемлялись в угоду младшему, бесправному,но любимому? Вспомнить хотя бы не остывшую еще в памяти народной тяжбу межотцом Ивана Васильевича Грозного, Василием, и его старшим братом ИваномМолодым, а потом сыном этого Ивана Дмитрием? Кровавое было дело… как и всякоедело о престолонаследии. Иван Иванович небось знает, каков неровен, непостояненнрав его батюшки, он сто раз соломки подстелит, чтобы не запнуться на пути ктрону.