Но тотчас Борис усмехнулся. Только дурак может подумать, чтоИван сделал это с царицею по неодолимой любви. Он сменил трех жен и Бог вестьсколько «сударушек», как говорят в народе. Скорее всего, он тоже, как иГодунов, следил за царицей, искал, чем можно опорочить ее перед отцом, который,по всему судя, уже пресытился ею. Вот именно что подстилал соломки – норовилубрать помеху раньше, чем молодая женщина забеременеет и задача осложнится. Апотом, когда Марья бросилась к нему, Иван просто воспользовался по-мужскислучаем, не совладал с похотью. Годунов знал, сколь циничен и расчетливцаревич, напрочь лишенный возвышенности духа, свойственной его отцу. Иливсе-таки яблочко недалеко падает от яблоньки? Неужто и вправду возгорелсясердцем на любовь? Запретный плод – он ведь особенно сладок…

Впрочем, побуждения, которые двигали молодым Иваном, неособенно волновали Годунова. В эту минуту он готов был пасть на колени подиконами рядом с Ефимкою и возблагодарить Бога и всех его святых, вновь, не впервый уже раз, доказавших ему, что он – воистину избранный среди прочих,твердо стоит на своей стезе и сам владычествует своей судьбой. В первый раз онощутил это, когда сковырнул Бомелия. Второй раз – когда на его глазах Богпоразил своим карающим перстом Анхен. А впереди еще…

Борис запаленно перевел дыхание, с трудом отогнав опасныемечты, предаваться которым сейчас было совсем не время, и велел Ефимке поднятьсяс колен.

Тот подлез снизу своей угреватой рожей природногодоносителя, причем длинный нос его аж пошевеливался нетерпеливо, чуя поживу:

– Батюшка Борис Федорович, ты уж не обидь меня, сирого,убогого, сам знаешь, что токмо моим ремеслишком живем мы с тятенькой родимым, ауж я, верный раб твой, завсегда тебе отслужу за доброту твою!

– Когда это я тебя обижал? – посунулся чуть в сторону Годунов,чтобы уберечься от брызг слюны, которые вылетали меж щербатых Ефимкиных зубов.– Грех пенять! Лучше скажи, здоровье тятеньки каково? Неужто еще живой, старыйхрыч? Ему уже небось лет сто? Или поболее?

– Ну, сто не сто… – протянул Ефимка. – Он сам давно со счетусбился! Да вроде Бог милосерд, намерился наконец-то прибрать моего родителя. Даи то, разве это жизнь? Лежит бревно бревном, ни рукой не двинет, ни ногой,только глазами лупает, ни словечка не молвит, не соображает уже ничего. Колибудешь милостив, боярин, так отпустишь меня нынче в ночь в Москву: хочу прикончине его побывать, а изволит Господь, так и глаза закрыть.

– Неужто помирает старик? – недоверчиво спросил Годунов, иЕфимка закрестился в ответ:

– Помирает, уж который день помирает, а Бог даст – инасовсем помрет.

– Ну-ну, – задумчиво проговорил боярин. – В Москву, значит…что ж, поезжай, коли надобно.

– Спаси Христос, – поклонился в пояс Ефимка, который,несмотря на пакостную свою должность, был необычайно богомолен и словоизвержен– до приторности! – А ты нынче же прямиком к государю, да, батюшка?

– К государю? – глянул исподлобья Борис. – Что, прямосейчас? Но ведь время уж позднее. Спит поди царь-надёжа!

– Коли спит, так проснется за-ради такой новости! – потираяруки, суетливо приговаривал Ефимка. – Это ж не новость, это чудо что такое!Небось ради нее и со смертного одра восстанешь, не токмо с ложа почивального!

– Ефимка, что-то ты языком молотишь не в меру! – суровоглянул Годунов. – Смотри, по краю ведь ходишь… по самому по краешку!

– Да нешто мы не понимаем? – посерьезнел Поляков. – Чай, недурковатые какие-нибудь! – Однако глаза его так задорно блестели, так убегалиот испытующего взгляда боярина, что Годунов насторожился.

Ефимка был его лучшим соглядатаем, а самым большим егодостоинством была молчаливость. Однако картина, увиденная им в царицынойопочивальне, похоже, потрясла его убогое воображение настолько, чтовидак-заугольник впал в некое опасное умоисступление, бывшее сродни опьянению,когда человек не ведает, что творит, а его язык развязывается. Рано или поздно– это уж Годунов знал по опыту! – такое случается со всеми соглядатаями. Словнобы тайные сведения, которыми они обладают, переполняют некую чашу и начинаютбезвозбранно расплескиваться по сторонам. А в этом таится большая беда нестолько для самого болтуна, ибо даже в самом плохом случае что он можетпотерять, кроме своей жалкой жизни, сколько для человека, которому он служит,ибо это всегда могущественный, поднявшийся до определенных, порою немалых высотвласти человек, и падение его будет напоминать тяжелое свержение камня свершины горы.

– Ну и ладно! – Годунов поднялся. – Не дурковатый – и славаБогу. Однако ты прав, Ефим Матвеевич. Надобно и в самом деле нынче жедоложиться государю, невзирая на час.

Он вышел в сени и приказал клевавшему носом слуге податьшубу – октябрьскими вечерами было уже студено, а промозглые ветры, дувшие вАлександровой слободе, имели свойство пронизывать до костей. Ефимка тожеподобрал свой убогонький тулупчик.

– Лошадку дашь, а, боярин милостивый? – спросил заискивающе.– Слыхал, с яма лишь поутру колымага в Москву тронется, а мне бы поскорей…тятеньку чтоб соблюсти…

– Дам лошадь, какой разговор! – кивнул Годунов и приказалпозвать к нему Акима.

Ефимка недовольно прищелкнул языком. Аким сей, доверенныйслуга и любимый кучер Годунова, статью напоминал медведя и, аки зверь лесной,мог только мычать да рычать, ибо был нем: язык ему урезали в ногайском плену,откуда его несколько лет назад выкупил боярин. То есть молчаливее Акима могбыть только мертвец, а Ефимке до судорог хотелось посудачить. Но тотчас онподумал, что ему, пожалуй, повезло. У Акима ведь урезан только язык, но отнюдьне уши! Внимать-то он способен!

Тайна, обладателем которой стал Поляков, так и распиралаего, лишив привычной осторожности. Поскольку он был едва грамотен и о древнихгрецких мифах слыхом не слыхал, имя царя Мидаса было для него пустым звуком. Амежду тем сей царь сделался однажды обладателем ослиных ушей, которыестарательно прятал под колпаком. Об том знал только цирюльник, и однажды онпочувствовал, что точно так же не в силах хранить тайну царя Мидаса, как Ефимка– царицы Марьи. Зная, что за болтовню его ждет секир-башка, цирюльник вырылямку и шепнул туда: «У царя Мидаса ослиные уши!» Облегчив сердце, он ушелсчастливый, а через малое время из ямки вырос тростник, пастушок вырезал из егостебля дудочку, и та напела всему свету замечательную песенку: «У царя Мидасаослиные уши!»