Никакой радости, никакой утехи! Хоть невелика была ее волядевичья у строгого батюшки и ворчливой матушки, а все же вольнее было. Бывало,в церковь сходит, на людей поглядит, себя покажет… Марьюшка любила в церковьходить и числилась у родни богомолкою, хотя больше всего привлекала ее радостьпосмотреть на другие лица, на других людей, не то что эти, домашние,приевшиеся. А теперь даже в церкви стоит она на отдельной половине, словноотверженная или заразная, и даже в поездке на богомолье нет никакой радости.

Вскоре после свадьбы царь повез ее в Троицкую лавру –поклониться мощам преподобного Сергия. Но это только говорится так – «царьповез ее…». Муж уехал вперед, а царица, как того требовал обычай, – часа на трипозже. В ее нарядной, расписной, устланной подушками да мехами колымаге всеокошки и дверцы были крепко затворены, а сидевшая рядом ближняя боярыня нарочностаралась еще плотнее задернуть занавески. Нету-де для царицы больше позору,коли ее случайный человек увидит, тем паче – по пути на богомолье!

Лишь когда колымага выехала на большую дорогу и Александроваслобода осталась далеко позади, Марьюшка решилась отогнуть краешек занавески.Боярыня Сицкая сердито подобрала и без того тонкие губы, но не решиласьупрекнуть своевольную государыню.

Ого, сколько нищих брело обочь дороги! Зная, что перед нимицарицын поезд, они обступили колымагу и принялись просить милостыню. Тут ужСицкой пришлось умолкнуть: Марьюшка бросала и бросала в окошко деньги щедроюрукой. Как же сладко было слышать слезливые, благодарные выкрики нищих,называвших ее благодетельницей, заступницей, матушкой-царицею! Она готова быладавать еще и еще, да деньги милостынные иссякли, а ведь впереди была еще лавра,где своих нищих – не счесть.

Боярыня Сицкая ворчала, а Марьюшка со слабой улыбкоюсмотрела в щелочку на осеннюю грязь, на голые деревья, на серое дождливое небо.«Меня запомнят как самую добрую государыню, – думала она, не слушая боярыню. –Даже добрее Анастасии! Марью Темрюковну помнят потому, что была злая, Марфу –за несчастье, Анну Колтовскую – за постриг, Анну Васильчикову вообще не помнят,ну а меня будут чтить как самую милосердную и христолюбивую из всех цариц!»

Ее мысль благоразумно перескочила через две таинственныефигуры ближайших предшественниц – Василису Мелентьеву и Марью Долгорукую,однако настроение все равно испортилось. И последующее богомолье его неисправило.

Было уже совсем темно, когда приехали в монастырь. Келья,приготовленная для царицы, была заранее огорожена досками, так что и монастырьиз нее не разглядишь.

– Так и прежние государыни езживали, – нравоучительномолвила старшая боярыня. – И ничего с ними не сделалось. Так оно, матушка,спокойнее, – добавила она, не сдержав ухмылки оттого, что вынужденашестнадцатилетнюю девушку звать матушкою, – глазливый человек тебя не увидит илиха никакого не учинится.

В церкви ее тоже усиленно берегли от сглаза: по сторонамцарицы стояли боярыни и загораживали ее красными сукнами. И ни епископ, нимонахи не подошли даже близко к молодой женщине. А сколько она выложила денегна вклады в монастырь, на обеды и меды, на денежные подарки братии – но всеэто, сидя за досками, все через прислужниц своих. Конечно, ей сказали, чтомонахи были ой как благодарны. Да ей-то что с того, коли она их даже не видела!

Потом уже боярыня Сицкая по секрету сказала молоденькойгосударыне, что ее содержат с особенной строгостью. Сам царь отдал такоеприказание, полагая, что предшественницы ее имели слишком много воли, а потомуи довели себя до беды. Даже ближним боярыням и боярышням не велено было слишкомуж много с царицею разговаривать, большую часть времени ей предстояло проводитьв одиночестве.

Боже мой, одна, одна, всегда одна! Сядет за пяльцы, вроде быувлечется работою, начнет подбирать шелка разных цветов и катушки с золотой исеребряной нитью для одеяния преподобного Сергия – молодая царица дала обетвышить пелену на гроб святого, – но никакая работа не в радость, если о ней нес кем поговорить. Выйдет в светлицу – полсотни вышивальщиц тотчас вскакиваютиз-за пялец и падают в ноги. Поначалу это тешило тщеславие молодой царицы изабавляло ее, потом стало злить. Сколько раз ни войдет, они кувыркаются, какнанятые!

Она проходила меж рядов, и глаза разбегались при видетворимой здесь красоты. Лики ангелов и святых расшиты шелком тельного цвета –тонким-тонким, чуть не в волосок, и как расшиты! Чудится, живые лица постниковглядят строгими очами, шевелятся бескровные губы и шепчут: «Да молчит всякаяплоть!»

Эти слова Марьюшка прочла на кайме одной из церковных пелен,вышитых еще сто лет назад, при Софье Фоминичне Палеолог. В Троицкой лавре ипрочла. Только тогда она еще не понимала, что это значит, – не успела понять.Но чем больше дней ее замужества проходило, тем яснее становилось Марьюшке,сколько боли навеки запечатлела неведомая вышивальщица. «Да молчит всякаяплоть…»

В первую брачную ночь ее так трясло от страха, что запомнилатолько этот страх и боль. Не то чтобы она чувствовала отвращение к мужу…Скромница, выросшая в беспрекословном послушании воле отца, Марьюшка незаглядывалась на молодых красавцев. Но все же осмелилась – заикнулась, чтожених ей в дедушки годится. Отец рассердился:

– Да что такое молодость? Что такое красота? Кто силен иславен, тот и молод. Кто могуч и богат, тот и красив.

Ну и, само собой, старинное русское, непременное:

– Стерпится – слюбится.

Не слюбилось…

Нетерпеливые ласки старого мужа не заставили Марьюшку желатьих снова и снова, однако тело ее пробудилось для плотской любви. Почти с ужасомощущала она, что ежевечерне ждет прихода этого пугающего, чужого ей человека ксебе на ложе, однако стоит ощутить рядом с собой его сухощавое, всегдалихорадочно-горячее тело, как в ней все словно бы замирает и замерзает, онасудорожно сжимает ноги и мечтает лишь о том, чтобы эта пытка поскореепрекратилась. И ее страх отнюдь не распалял его – наоборот, злил, раздражал.Царь не хотел насиловать свою молодую жену, он ждал от нее ласки, любовнойготовности… а это пусть тихое, пусть скрытное, сквозь слезы, но такое отчаянноесопротивление снова и снова подтверждало: он совершил страшную ошибку, прельстившисьюной красотой девочки, которая годилась ему в дочери. Наложница… он приобрелтолько очередную наложницу! Ничего не значат ни для нее, ни для него тевысокие, великолепные слова, которые всегда казались ему святыми, с тех самыхпор, как он впервые услышал их, стоя рядом с Анастасией: