Я откинул калитку и выбежал на снежный простор. Снег ли тобыл или крахмал? Флаг мой сливался с равниной, каратели не видели его иполагали меня воинствующим эсером. Я ринулся тогда в спасительные дебриобглоданных куриных костей. Теперь они меня хорошо видят среди косточек инедожеванных потрошков. Словно коммунар на разрушенной баррикаде, я размахивалсвоим белым флагом. Пули тем не менее продолжали щелкать вокруг. Сколько, однако,нужно риска, чтобы капитулировать! Разбросав кости, я снова выбежал нагибельный простор и неожиданно покатился по весеннему прогретому склону, сквозьзаросли папоротника и куриной слепоты, сквозь вязкий чернозем моего детства надно оврага.

Там, словно озеро, лежало солидное блюдо студня с расписнымифаянсовыми берегами, и в нем, провалившись по колено, стоял мой отец.

Я смотрел на него теперь чуть сверху. Солнце, парящее надоврагом, ровно освещало псевдомраморную поверхность студня, сквозь которуюпросвечивали кружки лука и половинки яиц. Отец стоял в задумчивости, держа водной руке красный бархатный флаг, в другой маленькое лукавое божество сголовой-набалдашником.

Вот бедный мой старый отец, юноша революции, странниксоветских десятилетий, бедный милый мой посреди разливанного студня! Можем лимы с ним сделать что-нибудь друг для друга? Нет, не о спасении речь, нам неспастись! Только лишь о взаимопомощи идет речь, только лишь о мужестве.

Через весь студень я прошел к отцу и воткнул рядом с нимсвой белый флаг, а он бережно поставил там же свой красный.

– Давай оставим себе малыша, – со смущеннымсмешком предложил отец, кивая на гипсовое существо, сидящее на сгибе егоруки. – Ведь он не хотел никому ничего плохого.

– Мы поставим его в самом центре села Фанино, если тыхочешь, – сказал я. – Кто знает, что он думал, когда лишился речи.Это будет маленький памятник человеку, который незадолго до смерти лишился дараречи.

Мы обняли друг друга за плечи и отправились. Плохая тяжелаяеда в определенном количестве покрывала всю нашу землю. Над нами, словноолимпийский гром, раскатывался пир актива.

– Я знаю, падла, ты на меня материал собираешь! На моеместо хочешь?

– Скромности нас учил Яков Михайлович Свердлов! Всюжизнь в одной кожаночке проходил.

– Ты моя мелодия, я твой преданный Морфей…

– Лучше давай договоримся по-хорошему, заебыш! Я завтрав область еду, меня Гуськов пригласил в финскую баню!

– Выпьем за дело наших отцов, за наше трудовоеколхозное племя, за великого Сталина, мы здесь все свои!

Печальная осенняя равнина лежала перед нами. Не успело нашесело за пятьсот лет собраться на сухом Маминском бугру, замостить улицы крепкимкамнем из Пичугинского карьера и, подобно немцу паршивому, поставить фонарикина площади, а саму площадь окружить чистенькими ресторанчиками, да аптекой, дабардачком, украсить ее малым фонтанчиком, чтобы уютно здесь было в непогоду,как у немца паршивого, чтобы жалко все это было ломать… эх, не успело, а тольколишь расползлось на многие версты по сырым оврагам и лежало сейчас средипиршественного стола, словно никчемный мусор.

Актив гулял. Старенькая «Волга М-21», «козел» и парамотоциклов мокли под дождем возле «шалмана», откуда летели уже крики апогея,хрипы чего-то полузадушенного, дикий хор, исполнявший песню «Нежность», бойпосуды, грохот летящих по углам стульев. В густеющие сумерки вдруг вышвырнулибратьев Пряхиных, Марата и Спартака, должно быть, за несоответствие как малостьустаревших. Братья, харкая отбитыми бронхами, раскорякой доползли до мотоцикла,вздули его, словно древний керогаз, и через колдобины и трясину поехали ксельповскому магазину, где уже стоял в ожидании подвоза товаров весь нашуцелевший народ.

– Дружище сын, порадуй меня, вынырни из омутаалкогольного нигилизма, найди хоть несколько камешков на поверхности, чтобы намзацепиться двоим. Пойдем в сельпо, и ты увидишь там свой народ.

– Что ж, дружище отец, давай попытаемся, пройдем сквозьхрам прошлого в храм будущего, в сельпо, где наш народ с мирной благостью ждеттовара.

Руины кладбища окружали нас, битое стекло хрустело подногами, за кладбищем виднелось несколько предметов: деревянный темный шкафчик соткрытой дверью и с горкой кала над очком, три гордых дерева, мокрых и черныхот влаги, огромная ваза зеленого дутого стекла с обломками печенья и десяткомкарамелей, трансформатор с проводами, которые тянулись к мерцающему за сквознойдубовой рощей телевизору с рогатой его антенной, и оскверненный обглоданныйхрам Спаса Преображенного на Песках.

Осквернение внутри храма было таким свеженьким, чтоказалось, будто еще вчера здесь ночевал монгольский отряд или гуляли красныескакуны. Фрески не выцвели за много веков, но не было на них живого места:лики, нимбы, складки хитонов, хвосты драконов, лучи и облака – все было испещренодерзкими свободолюбивыми надписями. Битое стекло и здесь хрустело под ногами, апод дырявым куполом на карнизе сидели застывшие, похожие на усталых пилигримов,голуби. Прелюбопытнейшая деталь – в одном из притворов имелся памятник«военного коммунизма», настоящая печка-буржуйка со своей многоколенчатойтрубой.

– Ну вот, ты видишь… – смущенно закашлялся отец, –ну вот, ты видишь, кризис религии…

– Папа, красивый это был храм?

– Ой, красивый! – отчаянно воскликнул он, и мнепоказалось, что он чуть не упал на колени вместе со своим сереньким божком.

– Папа, расскажи мне, каким красивым был этот храм втвоем детстве. Ведь что же у тебя осталось от детства, как не этот храм,сверкавший лазурью своей, крестами и звездами, когда тебя, маленького мальчика,вели сюда под молодой листвой в праздник Святой Троицы! Расскажи мне, какая натебе была рубашечка в петухах и как пахла твоя голова, которую мама твояАвдотья смазала подсолнечным маслом. Расскажи, как все вы, Боковы, чинно шли вцерковь, и как ты гордился своими чистыми и чинными в тот день родителями, икак пахло в храме в тот сухой и ясный день раннего лета, и как мерцал престол,и как голос дьякона стал расширяться, заполняя все пространство храма, формуяего, словно воздушный кулич: «Го-о-о-о-спо-о-оду-у-у помо-оооо-лим-са-а-а-а-а…

– Вот так все и было, вот это и осталось, вот это иесть детство мое! – Отец резко отвернулся от меня и обогнул колонну. Черезминуту оттуда долетел его голос: – Иди-ка сюда!

В новом притворе мы увидели живое распятие – молодой инспекторОБХСС Игорек Плюзгин делал на гимнастических кольцах фигуру «крест». Мускулыего рельефно выделялись, а губы были сложены в продолговатую улыбку.