– Дружище, они были нетерпимы, – охотно объяснилотец. – Эсеров всегда отличала ужасная нетерпимость, они не хотелипризнавать своих ошибок.

– А вы?

– А мы несли народу научные истины!

– Ты узнаешь меня? – спросил я отца.

– Ты мой сын, – улыбнулся он. – Когда яувидел этот микроавтобус, я сразу понял, что едет мой сын, и не ошибся.

– Я украл эту машину, – сказал я.

– Брось ее здесь и пойдем, – сказал он. –Пойдем в село.

– А ты брось свое дурацкое ружье, – попросил я.

– Охотно.

Он отшвырнул в сторону ржавую трехлинейку, и траванемедленно ее поглотила.

– Скажи, отец, ты много убил людей? – спросил я,когда мы зашагали по родной земле, по родной нашей буренушке к селу, чьи кровлиуже корявились за бугром.

– Может быть, ни одного, – сказал он. – Здесьмы воевали с эсерами, в основном матом, эсеры-то были свои же мужики, а награжданке я врага не видел, а только пули выпускал из окопа. Бог знает, кудаони летели.

– Бог знает, – кивнул я.

– Ну, опять ты за свою мистику. – Он досадливопоежился. – В меня ведь тоже стреляли. – Он суетливо развязалверевочный пояс, спустил штаны и показал вмятину на внутренней сторонебедра. – Видишь? Чуть выше, и тебя бы не было. Знаешь ли, давай не будемподражать Солженицыну и считать все пули, нам их все равно не сосчитать…когда-нибудь сосчитаются…

– А ты говоришь, что не идеалист.

– Довольно! – поморщился он. – Хотя бы здесьне будем об этом. Здесь живут простые люди, пашут землю, сеют хлеб, кормятскот. Они всю жизнь живут здесь, не шляются по фронтам и по лагерям и некрадут, между прочим, автомобилей. Ведь это же наш род…

Мы жили здесь шестьсот лет над чахлою речушкой Мостьей,которая так прихотливо вьется по плоской равнине, как будто ее главная цель –разрушение глинистых берегов, а не течение вод.

Когда-то убежали мы от взмыленного отряда монгольскихвсадников, вернее, не убежали, а зарылись здесь в глину, в сумеркахсхоронялись, всадники и проскакали мимо. Мы долго в страхе ждали их назад, ноони не появлялись целое столетие, и тогда мы построили здесь село из глины.

Теперь на главной улице нашего села сверкает та же лужа, чтои двести лет назад, а домики отличаются от тогдашних только телевизионнымиантеннами на крышах. Вечные свиньи лежат в вечной луже. Вечные куры копошатся ввечной пыли. Обглоданная колокольня нависает над селом. Гипсовый большеголовыйуродец-Ильич со странной инопланетной улыбочкой смотрит на хоздвор, гденесколько мужиков, сложа руки, сидят на бревнах и с лукавым покорством ждутчуда, то ли превращения опостылевших комбайнов в сказочных розовых коней, то липросто бутылки.

– Вот видишь, сынок, все отшумело, все пронеслось –гражданка, нэп, твердое решение, колхозные муки, война – а руки-то крестьянскиеостались – видишь? – шрамы, земля, черные руки России… положи-ка своюладонь на эту руку!… не бойся, не сломает, защитит…

И чтобы показать мне пример, Аполлинарий Боков положил своюстарую партийную руку на руку мужика, что тихо лежала на колене, словно убитыйсолдат на бугре. Конечно, не прошло и минуты, как появилась тут третьянеизвестная длань и накрыла собой отцову.

– По рублю, что ли, мужики?

Я обнаружил вдруг себя на коленях в главной луже нашегосела, в той самой, что не покорилась феодализму, а от капитализма змейкойутекла в социализм, на прежнее место. Там плавали пушинки, мелкие перышки,мелкий навоз и обрывки двадцатого века – целлофан и станиоль.

– Ждете ли вы, русские мужики, Сына Божьего или ужепозабыли? – спросил я.

В ответ я не услышал ни звука, но увидел престраннейшуюкартину. Сквозь приблизившиеся страдающие глаза моего отца я видел невероятноудалившихся мужиков-механизаторов, неподвижно сидящих на бревне, и бутылкуиз-под «Перцовой» вровень с колокольней, и маленького калмыцкого гипсовогобожка в окружении огромных птиц, и перевернутую вывеску чайной, упершуюся вшелудивый собачий бок, и три кастрюли на заборе, и мотоцикл, задумчиво стоящийна заднем колесе… Сквозь крохотный частный оазис резеды и бегоний весь этотмир, и меня в том числе, держал под наблюдением голубой экран с непонятнымприщуром подполковника Чепцова.

– А ждешь ли ты сам? – вопросил я себя. –Ждет ли твоя печень, ждут ли кровеносные сосуды и лимфа? Не вытекает ли из тебятвоя «струящаяся душа» по ялтинским дракам, по чужим постелям имедвытрезвителям?

Вдруг произошло нечто: картина ожила, масштабы вернулись врамки, в мире вновь появился звук – на хоздвор въехал картофельный комбайн. Слегким журчанием, свойственным современным совершенным механизмам, он делалсвое дело: жадно глотал картофель, мигом его сортировал, чистил щетками иотваливал – крупный в нейлоновые сет-ки, мелкий в контейнер для скотских нужд.

– Во дает Фээргэ! – не без гордости сказал кто-тона бревнах.

Сбоку от комбайна сивка-бурка-вещая-каурка тянула телегу скартовью, а картовь эту ведром бросала в комбайн высокая красавица старуха сискаженным от дикой прекрасной песни лицом.

Во субботу, в день ненастный

Нельзя в поле, в поле работать!

Не обращая ни на кого внимания, эта троица, увлеченная другдругом, прошествовала через хоздвор и скрылась в полях,

– А это что это там у нас в луже засамодеятельность? – спросил строгий комсомольский голос из окна конторы.

– Богом товарищ интересуется, – со смехом ответилис бревен. – Выпимший.

– Между прочим, товарищ Плюзгин, нам вот энтот старыйприезжий большевик пятерик подарил.

– Боковы мы! Свои! – закричал отец. – УстинаБокова я сын, а это мой в луже сын, нездоровый человек.

– Знаем, знаем, информация получена. Вы БоковАполлинарий Устинович, реабилитированный враг народа, а мы здесь все ваширодственники: Мишкин Эдуард, Бодькин Леопольд, Рычков Валерий, два братаПряхины – Марат и Спартак, Жмухин Владлен – весь актив.

Это говорил, подходя к отцу медлительной хозяйскойпоходочкой атамана, молодой человек вполне городского вида, будто прямо скомсомольского съезда – синенький пиджачок со значками по труду и спорту,расчесанные на пробор волосики, галстучек-регат на резинке.

– А я лично ваш отдаленный племянник Плюзгин Игорь,младший инспектор ОБХСС, так что считайте, что вы у меня в гостях – здесь всенаше!