– Да-да, мы беглецы, мальчик и девочка! – Онатряхнула гривой. – Знаешь, милый, у меня сейчас такое чувство, словно дотебя ничего не было!

«Будет заливать-то! – хмуро подумал он. – Все утебя было». Тут он вдруг очень ярко вообразил себя под тугой нейлоновой сеткойи стал задыхаться и мять руками горло. Алиса этого не заметила. Она былапоглощена маневрированием, так как пробиралась к бензоколонке между такси,ведомственными машинами и частными «жигулятами». Наконец, ткнулась заднимбампером в бордюр и встала. Впереди ждали заправки две машины.

Пострадавший проглотил свое удушье и вылез из«Фольксвагена». Суета, матюгалка, запах бензина ободрили его. Холодное небо надстанцией и над близким жилмассивом показалось ему похожим на балтийское небо.Там, на Балтике, в молодые годы в гальюне гвардейского флотского экипажа онсмотрел на такое вот небо и воображал свое будущее. Теперь, в этом своембудущем, он воображал свое балтийское прохладное просторное прошлое, и этоободряло его.

Станция была забита машинами. Кроме легковых, здесь стоялоеще несколько голубых «ЗИЛов»-самосвалов, а чуть в стороне рафик «скораяпомощь», весь открытый и пустой. Пострадавший прошел мимо рафика и как бы междупрочим заглянул в кабину. Панель приборов была вся оклеена цветными вырезкамииз журналов – какие-то неизвестные киноактрисы и пейзаж «Дубовая роща».

Он окинул взглядом публику и нашел шофера рафика. Прожженныйэтот тип пил из горлышка кефир и беседовал с водителем такси. Пострадавшийприблизился и прислушался. Два прожженных московских типа, криво усмехаясь,глядели на Алисин автомобиль.

– Видал, Петяй, какой «фолькс» красненький стоит, какботинок лакированный…

– Ага, и блядь в нем хорошая сидит!

– Видно, порядочный человек ее ебет…

– Ага, лауреат какой-нибудь, не иначе!

Пострадавший быстро пошел к своей любимой, чтобы посмешитьее этим разговором, но из головы все не выходила раскрытая на все двери «скораяпомощь» и пейзаж на панели приборов.

Алиса тем временем уже подкручивала поближе к колонке. Онапротянула ему в окно десятку и попросила:

– Милый, заплати за тридцать литров.

Из окна машины, из-за остренького плечика Алисы, увереннораскатывался темповый хорошо свингованный джаз, играли «Take Five».

– Сдачи надо? – тупо спросил Пострадавший.Беспокойство уже сжигало его внутренности, он подрагивал с десяточкой в руке,но Алиса этого не замечала, занятая сложным маневрированием.

– Алиса, ты помнишь, был когда-то среди нас славныйтакой малый, саксофонист? – вдруг спросил он.

Она вздрогнула и повернула к нему свое лицо, сморщившееся откакой-то тяжелой мысли.

– Он здорово играл «Take Five»! – громко, свызовом сказал Пострадавший.

Все, кто был вокруг на заправочной станции, повернулись кнему – шоферюги и два офицера-гаишника с крепкими мужскими лицами, едва лишьподгаженными избытком власти.

– Милый, не надо! – умоляюще попросилаАлиса. – Прошу тебя, не двигайся с места! Я сейчас к тебе подойду!

– Где он, этот лабух? – еще громче спросилПострадавший. – Умер, что ли? Скажи честно – он отвалил копыта?

– Милый, не надо об этом! – Алиса открыла дверцу«Фольксвагена» и медленно высунула ногу, как бы боясь его спугнуть.

Пострадавший, однако, уже бежал. Он мчался в остановившемсямгновении среди застывших удивленных фигур. Бежал сильно, но без всякойрадости, а только лишь ради остатков своей мужской чести – ведь мужчина долженбороться до конца и драться за каждый камушек своей руины; такие взгляды он культивировалвсю жизнь, несмотря на «бездну унижений».

Он обогнул патрульную машину ГАИ, пролетел вдоль рядаголубых самосвалов, украл из машины последнего нейлоновую телогрейку и пачкусигарет «Родопи», скакнул в «скорую помощь», завел мотор, включил заднююскорость и дал газ.

Рафик, размахивая открытыми дверями, задом перелетел черезклумбу, дико развернулся в луже и, стремительно набирая скорость, устремилсяпрямо в гущу московского траффика. Лишь несколько секунд понадобилось офицерамГАИ, чтобы опомниться и броситься в погоню, но «скорая» с гудящей сиреной ужепересекла перекресток и ухнула в темную глотку тоннеля.

…В ушах у меня все еще стоял Алисин крик, но он слабел,слабел с каждым километром и превращался в далекий и не совсем понятный звук:то ли благовест, то ли набат, то ли шум поезда, то ли воды на мельнице… Передглазами у меня был пейзаж дубовой рощи с пятнами солнечного света на свежейтраве, и я туда держал путь.

Вот она, Русь моя, мятная родина, добрый луг под дубами,пятнистый, как скромная коровенка! Прочь, еврейские нафталинные чемоданы,берегущие в чревах своих среди тлена древнюю темную ценность – еврейскую беду!Прощай, тесный, мистический Ближний Восток! Здравствуй, прохладный Север!Здравствуй, сердце России, еще не тронутое порчей!

Трава была так свежа, что жаль было мять ее колесами. Япосмотрел в зеркальце заднего вида – за рафиком тянулся след, но свежая крепкаятрава распрямлялась, и след пропадал. Остановившись, рафик оказался срединесмятой травы, словно его с неба спустили.

Я выключил мотор, и сразу послышался хор русских птиц, милыймирный и ненавязчивый. Да разве могут в такой стране существовать огромныепропагандистские хоры с их слоновьим ревом? Вот малиновка заливается в кустах,вот рябиновка занялась, вот осиновка робко выводит руладу, вот дубовичокпротрещал и смущенно умолк, а орешничек все скромненько выводит: «Милостипросим, милости просим, милости просим…»

Все вокруг просило Божьей милости, и с благодарностью всеживое эту милость принимало: паук, висящий в небе, белочка на ветке и мой отецАполлинарий Боков, который тихо стоял в траве, опершись на свою трехлинеечку, иперетирал в жестких пальцах листочек смородины.

– Здравствуй, товарищ! – сказал я ему. – Явижу, ты здесь просишь Божьей милости?

– Точнее, я любуюсь родной природой, – улыбнулсяотец. – Ты, дружище, не тяни меня в свой модный идеализм.

Он был стар, мой отец, но одет в свой мальчишескийкрасногвардейский наряд: картуз со звездой, штаны из бархатной портьерыбарского дома, белая ветхая толстовка.

– Зачем тебе ружье? – спросил я.

– Здесь опасный край, – пояснил он. – Оченьсильны эсеровские влияния.

– Что вы не поделили с эсерами? – горько посетоваля. – Ведь вместе при царе боролись столько лет, сидели в одних тюрьмах…