вполне надежного источника — от Лопатина, который во время своего майского пребывания в Женеве тщетно убеждал Бакунина, что в России не существует никакого «комитета», что Нечаев никогда не сидел в Петропавловской крепости, что Иванова задушили совершенно бесцельно и что он, Лопатин, точнее, чем кто-либо, это знает. Это еще более укрепило Маркса в его неблагоприятном мнении о Бакунине. Русское правительство использовало благоприятные обстоятельства, узнав о проделках Нечаева путем многочисленных арестов после убийства Иванова. Чтобы опозорить русских революционеров перед всем миром, русское правительство в первый раз передало дело на публичное судебное разбирательство перед присяжными; в июле 1871 г. в Петербурге началось разбирательство так называемого нечаевского процесса, по которому было привлечено более восьмидесяти человек, преимущественно студентов; большинство из них были присуждены к тяжким наказаниям тюрьмою и даже к каторжным работам в сибирских рудниках.

Сам Нечаев был еще тогда на свободе; он жил попеременно в Швейцарии, в Лондоне, в Париже, где находился во время осады и при Коммуне. Только осенью 1872 г. его выдал в Цюрихе один сыщик. Бакунину нельзя, конечно, поставить в вину того, что он совместно с своими друзьям издал у Шабелица в Цюрихе брошюру, имевшую целью помешать выдаче Нечаева швейцарским правительством по обвинению в уголовном убийстве. Нет ничего позорного для Бакунина и в том, что после выдачи Нечаева он написал нижеследующее Огареву — последний также был одурачен Нечаевым и даже выдал ему полностью или частью Бахметьевский фонд, распоряжение которым перешло к нему после смерти Герцена: «Какой-то внутренний голос подсказывает мне, что Нечаев, который теперь безнадежно погиб и, без сомнения, сам об этом знает, опять вызовет всю первоначальную энергию и стойкость из глубины своего духа, который погряз в ошибках и заблуждениях, но не низкий по существу. Он погибнет как герой и на этот раз не предаст никого и ничего». Это ожидание Нечаев оправдал в страшные десять лет каторги и до самой своей смерти; он пытался по возможности загладить свои прежние грехи и проявил стальную энергию, которая подчиняла его воле даже тюремную стражу.

Одновременно с тем, как произошел разрыв между Бакуниным и Нечаевым, разразилась и немецко-французская вой на. Она сразу придала мыслям Бакунина другое направление; старый революционер рассчитывал теперь на то, что вступление немецких войск послужит сигналом для социальной революции во Франции, ибо нельзя, чтобы французские рабочие пребывали в бездействии при аристократическом, монархическом и милитаристском вторжении: этим они предали бы не только свое собственное дело, но и дело социализма. Победа Германии — вместе с тем победа европейской реакции. Бакунин справедливо оспаривал мнение, что внутренняя революция может ослабить сопротивление народа внешнему врагу, ссылаясь при этом на французскую историю; но все же его проекты поднять бонапартистский и реакционно настроенный крестьянский класс для совместного революционного выступления с городскими рабочими были совершенно фантастичные. Он доказывал, что не следует обращаться к крестьянам с какими-либо декретами, или коммунистическими проектами, или организационными формами, — то вызвало бы лишь восстание их против городов; скорее, следует пробудить в их душе революционное настроение. Все дальнейшее было в таком же фантастическом духе.

После падения империи Гильом напечатал в газете «Солидаритэ» призыв поспешить на помощь Французской республике с вооруженными отрядами добровольцев. Это была поистине дурацкая выходка, в особенности со стороны человека, который фанатически проповедовал воздержание Интернационала от всякой политики, и призыв Гильома вызвал общий смех. Но не следует рассматривать с такой же точки зрения попытку Бакунина провозгласить в Лионе 26 сентября революционную Коммуну. Бакунина призвали туда революционные элементы. Им удалось завладеть городской думой, упразднить «правительственный и административный аппарат государства» и даже провозгласить «революционную федерацию общин»; но измена генерала Клюзере и трусость некоторых других лиц сделала возможной легкую победу национальной гвардии над этим движением. Бакунин тщетно призывал к принятию энергичных мер и требовал в первую очередь ареста представителей правительства. Он сам был захвачен в плен, но его освободил отряд вольных стрелков. Он пробыл еще несколько недель в Марселе в надежде на возрождение движения, но когда его надежды не оправдались, то вернулся в Локарно в конце октября.

Насмешки над этой неудачной попыткой следовало бы предоставить реакции. Один противник Бакунина, которого его отрицательное отношение к анархизму не лишило способности к беспристрастному суждению, очень верно пишет: «К сожалению, и в социалистической прессе раздавались насмешливые голоса, чего, однако, Бакунин поистине не заслужил своею попыткой. Само собою разумеется, что люди, не разделяющие анархических воззрений Бакунина и его приверженцев, могут и должны критически относиться к его беспочвенным надеждам. Но независимо от этого его тогдашнее выступление было мужественной попыткой пробудить заснувшую энергию французского пролетариата и направить ее одновременно против внешнего врага и против капиталистического общественного строя. Приблизительно то же самое позднее пыталась сделать Коммуна, которую Маркс, как известно, приветствовал с горячим сочувствием». Это, во всяком случае, было более основательное и разумное суждение, чем в «Лейпцигском народном государстве», в котором изданная Бакуниным в Лионе прокламация переложена была на популярную мелодию, и сказано было, что даже Берлинское бюро печати не выдумало бы ничего более подходящего для Бисмарка.

Неудача в Лионе привела Бакунина в глубокое уныние. Революция, которую он уже, казалось, нащупывал под руками, вновь исчезала в необозримой дали, в особенности ввиду разгрома Парижской коммуны, которая на мгновение вновь пробудила в нем надежды. Его ненависть к революционной пропаганде в духе Маркса возрастала по мере того, как он все более видел в ней главную причину сонного, по его мнению, поведения пролетариата. К тому же его материальное положение было чрезвычайно плачевное; его братья перестали оказывать ему помощь, и бывали дни, когда у него в кармане бывало не более пяти сантимов и он даже не мог выпить привычную чашку чая. Его жена боялась, что он утратит свою энергию и нравственно уничтожит себя. Но сам он решил развить свои взгляды на судьбы человечества, на философию, религию, государство и анархизм в сочинении, которое писал урывками в свободные минуты, задумав его как свое завещание.

Но сочинение это осталось незаконченным; неспокойному духу Бакунина не суждено было обрести долгий отдых. Утин продолжал в Женеве свою травлю против него и в августе 1870 г. достиг того, что Бакунин и несколько его друзей были исключены из женевской центральной секции за то, что они принадлежали к секции Союза социалистической демократии. Затем Утин пустил лживый слух, что секция союза не была принята в Интернационал генеральным советом. Документы, будто бы полученные об этом от Юнга и Эккариуса, поддельные. Тем временем Робэн переселился в