– Дело не только в обожествлении Рандалла. Я ведь отличалась от обычных девчонок. – Брайс коснулась своих заостренных ушей. – Для людей я была слишком фэйкой. Уши не те. Рост совсем не девчоночий. Оставалось лишь восклицать: «Горе мне, горе!»

– Такие испытания закаляют характер.

Хант разглядывал лоток с опалами разных цветов: белыми, черными, красными, голубыми и зелеными. Все они были пронизаны радужными прожилками, хранящими кровь земли. Опалами торговала женщина, похожая на сороку. Ее руки покрывали черные перья.

– Для какой надобности эти камни? – спросил Хант.

– Амулеты на удачу. – Женщина-сорока провела по камням пернатой рукой. – Белый – для радости, красный – для любви и потомства, голубой – для мудрости… Не стесняйтесь, выбирайте.

– А черные для чего? – поинтересовался Хант.

Губы сороки, покрытые черной помадой, скривились в улыбке.

– На неудачу. – Она постучала по стеклянному куполу, внутри которого лежали черные опалы. – Суньте такой камешек врагам под подушку, и увидите, что́ произойдет с ними.

– Было бы интересно, – пробормотала Брайс.

– Мне белый опал, – сказал Хант, протянув серебряную марку.

Брайс удивленно подняла брови, но сорока быстро убрала деньги и положила белый опал на протянутую ладонь Ханта.

Они отошли, не слушая сорочьих благодарностей за покупку.

– Вот уж не думала, что ты склонен к предрассудкам, – усмехнулась Брайс.

Но Хант дошел до конца ряда, остановился, взял ее за руку и вложил камень в ладонь. Камень еще хранил его тепло. Опал был величиной с воронье яйцо и красиво переливался под потолочными светильниками первосвета.

– Немного радости тебе не помешает, – тихо сказал Хант.

В груди Брайс вспыхнул свет.

– Тебе тоже, – ответила она, попытавшись вернуть ему камень.

– Это подарок, – возразил Хант.

Брайс снова покраснела и с улыбкой отвернулась. Она кожей чувствовала на себе взгляд Ханта. Ангел ждал, как она поступит с его подарком. Брайс сунула опал в карман куртки.

* * *

Покупка амулета была глупостью. Он поддался идиотскому импульсу. Но Брайс приняла подарок. Не стала отпускать шуточек насчет заржавелых манер ухаживания. Он ведь двести лет ничего не дарил женщинам.

Шахара улыбнулась бы опалу и тут же забыла о нем. В ее алебастровом дворце сундуки ломились от драгоценностей. Бриллианты величиной с мячики, пласты изумруда, сложенные, как кирпичи, вместительные ванны, доверху наполненные рубинами. Маленький белый опал, даже приносящий радость, оказался бы там песчинкой на берегу, протянувшемся на многие мили. Конечно, Шахара поблагодарила бы за подарок, а потом засунула бы в ларец, шкатулку или ящик. Да и он сам, преданный ее делу, тоже позабыл бы о подарке.

Меж тем Брайс остановилась у лотка, где торговали шкурами. Продавщицей была долговязая девица-подросток. Судя по запаху, оборотень из кошачьих. Сидя на табуретке, она смотрела на Брайс с Хантом. С плеча свешивалась каштановая коса, почти заслоняя телефон в руке девицы.

– Привет, – поздоровалась Брайс. – Почем каждый? – спросила она, указывая на кипу ворсистых ковриков.

– Двадцать серебряных, – ответила девица, скучающий голос которой был под стать выражению лица.

Брайс усмехнулась, проведя ладонью по белой шкуре. Хант напрягся. Совсем недавно она вот так же гладила его по волосам, чтобы заснул. Это прикосновение он ощущал и сейчас, хотя Брайс гладила не его, а овечью шкуру.

– Двадцать серебряных за шкуру снежной овцы? А не много ли просишь?

– Мать заставляет меня работать по выходным. Она бы жутко рассердилась, начни я продавать шкуры по их настоящей стоимости.

– Какая ты послушная дочка, – снова усмехнулась Брайс, затем наклонилась к девице и, понизив голос, сказала: – Есть у меня к тебе вопросик.

Хант держался поодаль, наблюдая за перевоплощением Брайс. Она превратилась в грубоватую, взбалмошную тусовщицу, которой нужны не шкуры, а новые наркотики.

– Выкладывай, – сказала девица, едва подняв голову.

– Ты, часом, не знаешь, где тут можно найти… понюшек-развлекушек?

Девица выпучила каштановые, под цвет волос, глаза:

– Нормалёк. Сейчас услышите.

– Что услышим? – невинным тоном спросила Брайс.

Оборотень подняла телефон и что-то отстучала своими радужными ногтями.

– Дешевый балаган, который вы оба устраивали здесь и в двух других складах. – Она помахала телефоном. – Мы на групповухе сидим. Общий разговор. – Она махнула в сторону лотков. – Меня уже раз десять предупредили насчет парочки, которая болтается по рынку и настырно расспрашивает о наркотиках и подобной хрени.

Чтобы Брайс потеряла дар речи… такое Хант видел впервые. Она встала рядом, не зная, как быть дальше.

– Мы не подозревали о вашей хитрости, – сказал девице Хант. – Но ты-то что-нибудь знаешь?

Девица смерила его взглядом:

– Думаешь, Змеюка позволила бы торговать здесь синтом?

– Она попустительствует и разврату, и преступлениям, – ответил Хант, удивляясь, как непочтительно подданные именуют Королеву Змей.

– Согласна, но в тупости она не замечена, – сказала продавщица шкур, перебросив косу через плечо.

– Значит, ты слышала о синте, – оживилась Брайс.

– Змеюка велела мне передать вам, что дело это стремное и ей не по понтам влезать в него ни сейчас, ни в будущем.

– Но кто-то влезает? – тут же спросила Брайс, хватаясь за соломинку.

Дело принимало скверный оборот и попахивало таким же скверным концом.

– Еще Змеюка велела передать, чтобы вы пошастали по реке. – Радужные ногти снова застучали по клавиатуре. Наверное, отчитывалась Змеюке, что послание передано. – Там промышляют таким дерьмом.

– Ты что имеешь в виду? – спросила Брайс.

– Спроси у русалочьего народа, – пожала плечами девица.

* * *

– Мы должны представить факты, – сказал Хант, торопясь вслед за Брайс к причалам Мясного Рынка. – Обвинить русалочий народ в наркоторговле… Это очень серьезное дело.

– Слишком поздно, – коротко ответила Брайс.

Он не сумел ее отговорить. Двадцать минут назад Брайс через выдру-посыльного отправила послание Тариону и теперь никуда не уйдет с причала, пока не дождется ответа.

Почти у самого причала Хант схватил ее за руку:

– Брайс, русалочьему народу очень не понравятся ложные обвинения.

– Кто сказал, что они ложные?

– Тарион – не наркоторговец и явно не промышляет такой гадостью, как синт.