не смогла выбраться до самого конца: поскольку долги нужно было обслуживать, а социальные расходы оставались высокими, средств для инвестиций становилось все меньше. Это ухудшило конкурентоспособность продукции ГДР на мировом рынке, что привело к сокращению объемов иностранной валюты, а это, в свою очередь, означало, что меньше средств было доступно для сокращения долга, что еще больше сократило инвестиции. В то же время разрыв между ГДР и ведущими экономиками мира увеличивался. Виной тому были дальнейшее углубление технологической отсталости Восточной Германии, ее ориентация на приоритет тяжелой промышленности, а также плачевный дефицит в сфере исследований и услуг. Концентрация на классических отраслях привела к избытку производственных мощностей в тех областях, товары которых все меньше и меньше пользовались спросом на мировом рынке, да и могли быть произведены дешевле в других местах. В развивающихся секторах, таких как микроэлектроника, телекоммуникации, авиастроение или биохимическая промышленность, ГДР настолько отстала, что утратила способность разрабатывать конкурентоспособную продукцию на много лет. Предприятия, сосредоточивавшиеся на продажах в страны СЭВ, прежде всего в СССР, безусловно, могли реализовать свою продукцию. Однако они этим не зарабатывали валюту и продолжали ориентироваться на устаревшие стандарты производства, так что их продукция уже не могла продаваться на других мировых рынках. Начатая в конце 1970‑х годов попытка создать собственную микроэлектронную промышленность независимо от мирового научно-технического разделения труда свидетельствовала об огромной изобретательности восточногерманских инженеров, но, вероятно, обошлась в общей сложности в 14 миллиардов марок (плюс четыре миллиарда в иностранной валюте на необходимый западный импорт), а в результате в ГДР была произведена схема памяти на 256 килобайт по цене 534 марки за штуку, а на Западе такую можно было купить за 4–5 марок. Пока существовал закрытый рынок СЭВ, такая продукция определенно пользовалась спросом в Восточном блоке. Но к тому времени, когда ГДР начала производство микросхем, большинство стран СЭВ уже давно перешли на более современную западную продукцию, против которой у быстро устаревающей микроэлектронной продукции из ГДР не было никаких шансов[50].

Как ГДР могла вырваться из этой воронки экономического спада? Вариантов было не так много. Однако руководство СЕПГ в течение длительного времени вело себя так, как будто этого угрожающего развития событий просто не существовало. Это было связано с организованным самообманом относительно истинного состояния экономики ГДР в целом. Легенда о том, что ГДР была одиннадцатой по объему производства промышленной страной в мире, сильнее Великобритании, была распространена, и в нее поверили даже на Западе, как бы абсурдна она ни была. Статистические данные, лежавшие в ее основе, были неточными и частично грубо сфальсифицированными, стоимость «валютной марки» не была четко определена, и, соответственно, размер внешнего долга не представлялся фиксированной величиной, а допускал интерпретацию. Но все равно – каждый, кто видел эту страну, не мог не заметить, в каком состоянии она находится. Промышленные фонды полностью устарели, инфраструктура пришла в упадок. Дорожное строительство, железнодорожная сеть и местный транспорт функционировали лишь частично, старые здания не ремонтировались, телефонная сеть обветшала. «В течение многих лет ГДР жила не по средствам, – так специалист по экономической истории Андре Штайнер формулирует итог экономического развития ГДР, – что было зафиксировано во внутреннем и внешнем долге и ухудшении состояния основных фондов». Таким образом, экономический крах был предсказуем. Социалистический экономический режим не смог отреагировать на новые условия, возникшие с конца 1970‑х годов, – на потерю значимости классической промышленности, на глобализацию рынков и внедрение новых, основанных на компьютеризации форм производства. Поэтому Штайнер в качестве решающей причины упадка экономики ГДР называет «неспособность социалистической экономической системы системно-имманентно осуществлять структурные, а также технико-инновационные изменения»[51]. Могло ли правительство ГДР противостоять этому более решительно? Путь радикальной политики жесткой экономии с ростом цен, демонтажем социальной политики и субсидий, согласно убеждению руководства СЕПГ, сделал бы страну за короткое время неуправляемой. Политика последовательных экономических реформ позволила бы возобладать принципам спроса и предложения, заработной платы, ориентированной на производительность, а это в конечном итоге привело бы к квазикапиталистической форме экономики. И то и другое поставило бы под сомнение социализм и власть СЕПГ.

ОБЩЕСТВО С ОГРАНИЧЕННОЙ НАДЕЖДОЙ

На этом фоне неудивительно, что руководство СЕПГ критически и даже враждебно отнеслось к инициативам Горбачева. Хотя даже среди членов партии существовала симпатия к новому курсу советского реформатора, партийное руководство быстро пресекло все попытки подражать Советскому Союзу в проведении реформ. Курт Хагер прокомментировал политику Горбачева в апреле 1987 года словами: «А, кстати, если бы ваш сосед переклеивал обои у себя в квартире, вы бы чувствовали себя обязанным тоже переклеить у себя обои?»[52] Понятия «гласность» и «перестройка», то есть общественные дискуссии и реструктуризация государства и экономики, описывали именно то, чего руководство СЕПГ боялось больше всего: гласность угрожала монополии на мнение и, таким образом, претензии СЕПГ на лидерство; ведь в плюралистически устроенном обществе через некоторое время раздались бы призывы к допуску оппозиционных партий, в конечном счете к свободным выборам – как это произошло в Советском Союзе. А перестройка экономики, при которой поощряется частная инициатива и укрепляются рыночные силы, рано или поздно привела бы к тому, что социалистическая государственная экономика оказалась бы оттеснена в сторону. Но это означало бы конец ГДР как социалистического государства, как однозначно заявил Гюнтер Миттаг, ведавший в СЕПГ хозяйственным планированием: «Если экономический базис станет капиталистическим, социалистическая надстройка не выдержит»[53]. Можно предположить, что эти опасения восточногерманских коммунистов были более реалистичными, а также более дальновидными, чем энтузиазм по поводу реформ, царивший в Москве, тем более что в СЕПГ не питали особых иллюзий по поводу того, каким был бы результат свободных выборов в ГДР. Кроме того, в Берлине считали, что официальный визит Хонеккера в ФРГ подтвердил их картину мира: эта поездка и то, с каким почетом встретили Хонеккера в Бонне, говорилось в одном докладе, представленном в Политбюро, «объективно продемонстрировали всему миру независимость и равноправие обоих германских государств, подчеркнули их суверенитет и международно-правовой характер их отношений»[54]. ГДР находилась на пике своего мирового престижа. Она пользовалась всеобщим уважением как стабильная и надежная сила в международной системе. На фоне этого признания, которого руководители СЕПГ добивались десятилетиями, внутриполитические проблемы ГДР и раздражение, вызванное процессами в Москве, казалось, отошли на второй план. Теперь казалось легче сотрудничать с ФРГ и таким образом преодолеть экономические проблемы.

По этой причине руководство СЕПГ почти не скрывало своего критического отношения к курсу реформ, заявленному Горбачевым, и стремилось максимально ограничить его влияние на ГДР. «Раньше была только