личности в основном в довоенные годы; их картина мира характеризовалась ручным трудом и тяжелой промышленностью, противостоянием рабочего класса и буржуазии, капитализма и коммунизма. Они придерживались этого мировоззрения даже тогда, когда стало ясно, что переориентация 1971 года на потребительский социализм также терпит неудачу. Какой бы ни была экономическая ситуация, правильность и необходимость социализма, который они рассматривали как исторически неизбежный и научно верный ответ капитализму, в их глазах не была ею затронута, поскольку историческая закономерность не может быть поставлена под сомнение простым экономическим кризисом. Распространенное среди высших функционеров СЕПГ «фрагментированное восприятие действительности», как писал социолог М. Райнер Лепсиус, «преодолевалось общей верой в превосходство социализма как принципа, как бы в харизму идеи»[65]. Таким образом, выход, который как бы напрашивался, состоял в том, чтобы и дальше выкручиваться, увеличивать экспорт, интенсифицировать обмен со странами СЭВ, где товары ГДР пользовались спросом, и продолжать надеяться на поддержку ФРГ и западные кредиты. Рано или поздно, расчитывала партийная элита, превосходство социализма себя покажет. «Уже можно было предвидеть, что все рухнет, – так впоследствии описывала ситуацию 1986–1989 годов генеральный директор одного косметического комбината. – Я всегда думала: кто знает, может быть, все-таки найдется выход. На самом деле я скорее думала – потому что в то время все было как бы в подвешенном состоянии немножко, – что, возможно, мы будем сотрудничать с Западной Германией на экономической основе или что-то подобное. Но что все так обернется – я не думала»[66].

Рядовое же население ГДР реагировало на все более заметные функциональные недостатки системы и постоянный огонь пропаганды нарастающим безразличием к политике и уходом в ограниченное личное пространство. В то же время большинство граждан были вынуждены приспосабливаться к стандартным условиям жизни, которые давали мало возможностей для принятия индивидуальных решений. С другой стороны, условия жизни не были настолько плохи, чтобы вынуждать к открытому восстанию, как, например, в Польше. Поэтому люди в этой неизбежной для них ситуации старались устроиться как можно лучше: в общественной сфере – столько конформизма, сколько понадобится, а в остальном – столько личной частной жизни, сколько получится. Ведь жизнь в ГДР определялась прежде всего отсутствием перспективы перемен, безнадежностью, на которую люди отвечали оппортунизмом, сарказмом или апатией, в зависимости от темперамента. Однако социалистические добродетели, которых требовала СЕПГ, были тесно сплетены с традиционными германскими ценностями – авторитарной зацикленностью на государстве, в то время как социальные процессы индивидуализации и либерализации, преобладавшие в западных государствах с 1960‑х годов, подавлялись. Однако эти процессы, происходившие на Западе, оказывали огромное влияние, особенно через свои культурные продукты, на молодежь ГДР, в среде которой уже с 1970‑х годов распространялись идеи самореализации и индивидуальности в противовес восточногерманскому менталитету послушания – но это не приобрело политического качества, поскольку не было общественных пространств, в которых эти ориентации могли бы проявляться. Небольшие оппозиционные группы были изолированы и практически не замечались населением. Тем не менее они сформировали нечто вроде интеллектуального и культурного центра силы, который в момент потрясений породил контрэлиту, в течение нескольких месяцев оказывавшую сильное влияние на процесс трансформации. Однако, когда режим фактически рухнул, стало очевидно, насколько велика уже стала ментальная и политическая дистанция населения от системы СЕПГ.

20. ГЕРМАНИЯ НА РУБЕЖЕ 1990‑Х: ДВА ОБЪЕДИНЕНИЯ

1989–1990 годы – один из самых насыщенных событиями в Новейшей истории Германии и Европы период, сравнимый с 1789 и 1812, 1848–1949, 1914 или 1945 годами. Как и тогда, долгосрочные тенденции сгущались, сочетались со среднесрочными процессами и с краткосрочными событиями и, наконец, привели к взрыву, который вызвал глубокие потрясения и привел к долгосрочным изменениям. Характерно также, что такие разряды сразу же рассматривались как значимые, как исторические, тем более когда, подобно событиям в ночь с 9 на 10 ноября, они происходили совершенно неожиданно. «С ума сойти!» – так чаще всего описывали происходящее те граждане ГДР, которым в ту ночь вдруг разрешили беспрепятственно пересечь Стену и попасть из Восточного Берлина в Западный, после того как всего несколькими месяцами ранее двадцатилетний Крис Геффруа был застрелен пограничниками при попытке пересечь пограничные барьеры. «С ума сойти!» означало, что произошло нечто совершенно невероятное, непредвиденное и в то же время чрезвычайно приятное, то, что раньше не считалось возможным, несмотря на политические потрясения предшествующих недель и месяцев в ГДР и во всем Восточном блоке. Но тут проявляются и различия между взглядом современника и взглядом с исторической дистанции. Ведь причина, по которой некое событие было воспринято как столь неожиданное и сенсационное, требует в ретроспективе не меньшего объяснения, чем те ожидания и твердые убеждения современников, которые вдруг оказались заблуждениями и ложной уверенностью. При взгляде из будущего многие вещи, казавшиеся современникам необъяснимыми, кажутся логичными и понятными. Восприятие современников, однако, само по себе является фактором, повлиявшим на события: если бы все ожидали открытия Стены, оно произошло бы иначе – или не произошло бы вовсе. И так же как Первую мировую войну следует понимать в исторической ретроспективе не только как «изначальную катастрофу» XX века, но и как продукт предшествующих глубоких потрясений во всех сферах жизни общества, исторический взгляд на годы до 1989‑го выявляет те события, которые предваряли, сделали возможным и обусловили открытие Стены и распад советской империи. Глобализация, структурные изменения в промышленности, цифровая революция и культурные потрясения 1970‑х и 1980‑х годов могут быть определены как факторы, способствовавшие закату Европы, находившейся под советским господством. Разумеется, по времени и по воздействию они выходят далеко за эти рамки. И наконец, символическая дата «1989» не ограничивается Германией и Европой. Она также знаменует глубокий перелом в новейшей истории Южной Африки или Афганистана, и не все эти процессы можно объяснить общими причинами, но они оказывали влияние друг на друга. Возникло доминирующее ощущение времени как эпохи потрясений, которое само по себе стало исторически действенным во всем мире и способствовало глобальному сдвигу в направлении демократизации, подобный которому ранее происходил только в 1919 и 1945 годах. Здесь, однако, ограничения национально-исторического подхода проявляются еще ярче, чем на других временных отрезках: в этом году вновь стала очевидной дихотомия холодной войны, в центре которой находилась Германия, и в силу этой дихотомии кажется, что история Германии для периода до 1989–1990 годов может быть написана более убедительно, чем для периода после. После 1989–1990 годов мир стал более полицентричным, а германская история менее самореферентной, и в глобальной перспективе, вероятно, менее важной, хотя трудно найти мерило для такой оценки. Число акторов, повлиявших на историю Германии в этот долгий