Этот англичанин тоже уже не ходит к нам. Давно не ходит – и никогда больше не придет. Пожалуйста, никому больше… Вы же знаете, чем это нам, русским, грозит!

Вот такой неожиданно неприятный момент довелось мне пережить сегодня. Но неожиданности на этом не кончились. Уже на повороте к дому Гельбиха вдруг спросила задумчиво:

– Скажи, а как ты находишь нашего Райнгольда? Он нравится тебе?

– Райнгольда? – У меня в глазах сразу возник образ молчаливого, длинного, тощего парня с обвислым, красным, как у Гельба, носом. – Ну, как сказать… Я же его почти не знаю. По-моему, он добрый и…

– Вот Райнгольд приедет осенью в отпуск – мы позовем тебя на чашечку кофе, – бесцеремонно прервала она меня. – А потом, может быть, съездите с ним вместе в Мариенвердер, в кино, познакомитесь поближе… Знаешь, – фрау Гельб доверительно похлопала меня по плечу мягкой, пухлой ладонью, – знаешь, к тебе очень привязался мой Курт, пока ты с ним работала на пастбище… А когда кончится эта ужасная война – поверь, никакой вражды между нашими народами больше не будет. Кровь, море пролитой крови смоет, уничтожит ее. Все люди станут братьями, должны стать ими. Иначе скоро, очень скоро настанет конец всему.

Вот так. Вот уже и сватовство вроде бы состоялось. Эта неистовая, неугомонная фрау Гельб! Приглянулась, видите ли, ее Курту русская девчонка. А ей… ей, этой русской девчонке, нет ничего милее на свете, как далекая, любимая всеми фибрами души Россия. И она знает, точно знает, что без нее, без России, не жить ей, не дышать, не быть на Земле…

Ну вот, опять я расписалась сверх всякой меры. Уже скоро надо на работу собираться, а я еще и не ложилась. Снова буду днем «клевать носом». И между прочим, не выполнила намеченный план – не написала письмо Зое. Получила от нее уже больше недели назад и по-свински еще не ответила. Пришло также письмо от Эйдемиллеров, но, слава Богу, мама взяла эту переписку на себя. Я же только передаю Мише приветы (конечно, без поцелуев).

Всё! Пошла спать.

18 августа Среда

Все кончено. Он ушел. Совсем. Один ушел. Не позвал меня с собой. Не захотел, чтобы я разделила его судьбу, его жизненные радости, беды, печали. Он не поверил в меня, в мою любовь к нему. Какой же я была дремучей дурой, что не догадалась своевременно об его намерении! Ведь в тот, прошлый раз он действительно приходил прощаться – прощаться перед расставанием. Он сказал: «Кто знает, когда нам придется еще увидеться, и придется ли вообще…» А я из-за своей проклятой гордости и по идиотскому недомыслию решила: он говорит так, потому, что решил порвать со мной, возможно, из-за связи с другой.

В тот день он пришел ко мне, все-таки пришел, переломил себя и – теперь я знаю это! – ждал от меня объяснений, возможно, надеялся на примирение, а после этого и на то, что мы уйдем вместе. А я из-за своей дурацкой ревности, из-за глупых, безосновательных подозрений не смогла сломать лед отчужденности. Хотя ведь понимала, идиотка, что инициатива должна была исходить от меня. Только от меня.

И еще. Ведь рассказывала же мне Вера, что он покупал в гастхаузе сигареты – много, целый блок сигарет, и я опять-таки не догадалась, не поняла его намерений. А между тем возникла же однажды недоуменная мысль – зачем ему сразу столько сигарет? Но эта мысль мелькнула и тут же в круговерти повседневных дел и забот улетучилась.

Вчера в обед Шмидт вручил мне вместе с газетой пакет. Небольшой, с почтовым штемпелем и с сургучной нашлепкой сверток в плотной серой бумаге, на котором не оказалось ни обратного адреса, ни фамилии отправителя. Еще не успев удивиться, я уже с тоскливой обреченностью поняла, что этот пакет – вестник беды.

В нем оказалась пухлая, небольшая, размером с четверть тетрадного листа, книга, в сине-оранжевом, слегка потертом на уголках переплете. На обложке потемневшими бронзовыми буквами значилось: «Александр Блок»… Это от него.

Кроме книги, в пакете ничего не было – ни письма, ни даже крохотной записки. Я тщательно перелистала, просмотрела все страницы – никаких пометок. Лишь в одном месте заголовок стихотворения «Перед судом» подчеркнут слабой волнистой линией. Такой же линией помечены две последние строчки предпоследнего четверостишия:

      …Все-таки когда-нибудь счастливой

Разве ты со мною не была?…

Впрочем, вот оно, это стихотворение, целиком:

Перед судом

       Что же ты потупилась в смущеньи?

Погляди, как прежде, на меня.

Вот какой ты стала – в униженьи,

В резком, неподкупном свете дня!

Я и сам ведь не такой – не прежний,

Недоступный, гордый, чистый, злой.

Я смотрю добрей и безнадежней

На простой и скучный путь земной.

Я не только не имею права,

Я тебя не в силах упрекнуть

За мучительный твой, за лукавый

Многим женщинам сужденный путь…

Но ведь я немного по-другому,

Чем иные, знаю жизнь твою,

Более, чем судьям, мне знакомо,

Как ты очутилась на краю.

Вместе ведь по краю, было время,

Нас водила пагубная страсть,

Мы хотели вместе сбросить бремя

И лететь, чтобы потом упасть.

Ты всегда мечтала, что, сгорая,

Догорим мы вместе – ты и я,

Что дано, в объятьях умирая,

Увидать блаженные края.

Что же делать, если обманула

Та мечта, как всякая мечта,

И что жизнь безжалостно стегнула

Грубою веревкою кнута?

Не до нас ей, жизни торопливой,

И мечта права, что нам лгала, —

Все-таки когда-нибудь счастливой

Разве ты со мною не была?

Эта прядь – такая золотая —

Разве не от старого огня? —

Страстная, безбожная, пустая,

Незабвенная, прости меня!

После работы, не дождавшись ужина, я побежала через поле к Гале, – может быть, она сумеет как-то объяснить этот загадочный «презент»? Галя была в зале одна, стояла возле буфетной стойки, перетирала и убирала в шкаф фужеры. Увидев меня, она торопливо отбросила полотенце, пошла навстречу. Лицо ее показалось мне больным, осунувшимся.

– Они ушли. Оба, – сказала она, забыв ответить на мое приветствие. – Я