– Я ж зараз гадала, що там, у Сумах, вже наши, але там ще ции прокляты нимцы, – всхлипывала она.

И мы не могли успокоить, разуверить ее – по карте действительно выходит, что фронт еще не дошел до города Сумы.

Вчера мы проводили Маргариту – она уехала на вечернем, восьмичасовом поезде. За четыре проведенных вместе дня мы много разговаривали с ней по душам, делились наболевшим. Но один такой разговор – он был последним – оставил в душе саднящий след, чувство неясной обиды и потери чего-то бесконечно важного и святого.

В тот день, когда я, размахивая только что полученной от Шмидта газетой, влетела в обеденный перерыв в кухню с победным, ликующим криком: «Ура! Харьков наш!», то, случайно взглянув на сидящую вместе со всеми за столом Маргариту, невольно отметила ее реакцию: слегка побледнев, она умолкла на полуслове и затем до конца обеда оставалась какой-то растерянно-отрешенной, замкнутой.

Это было непонятно, вызывало смутное беспокойство. Растрясая по жнивью навоз, я оставшиеся полдня размышляла над своим странным открытием и решила незамедлительно выяснить все в откровенном разговоре. Никому ничего не сказав (даже Симе!), я после ужина позвала Марго немного прогуляться. За нами увязалась было и Нинка, но я цыкнула на нее, и та отстала.

Мы избрали не привычный свой маршрут – по дороге в Грозз-Кребс, а отправились в обратную сторону – мимо усадьбы Бангера, к неясно чернеющему вдали лесу. Вечер опустился безлунный, тихий и душный. Со стороны жнивья, где мы днем работали, остро тянуло навозом, пахло разогретой пылью, яблоками. В темноте дружно стрекотали в придорожной траве невидимые кузнечики. От опушки леса изредка доносился тревожный, похожий на стон или всхлип, крик какой-то ночной птицы. Эти почти человеческие всхлипы вызывали в душе чувство смятения, неясный суеверный страх.

– Маргарита, я поняла сегодня, что тебя огорчило известие о взятии нашими Харькова… Ты что – не рада этому? Тебя больше устраивает, если… если – «Дейтчланд, Дейтчланд – юбералле?».

Темнота долго молчала, потом голос Маргариты бессвязно ответил: «Нет. Конечно же нет. Я хочу, чтобы победа была за Советами, то есть – за нашими… за русскими. Но… ты только пойми меня правильно. Ведь Германия – моя Родина. Все-таки моя историческая Родина…»

Я была потрясена, раздавлена, убита. Я просто не верила, не могла верить своим ушам. Германия – ее Родина? Ненавистная, агрессивная, подмявшая под себя всю Европу, а затем вероломно напавшая на нашу страну Германия – ее Родина? Германия, убившая и продолжающая убивать тысячи, сотни тысяч молодых жизней и превратившая миллионы ранее свободных людей в своих рабов, эта Германия – ее Родина? А как же тот уголок России, где она, Марго, родилась, где получили приют и тепло, жили и похоронены ее далекие предки, – разве та, обжитая, милая, ни с чем не сравнимая российская земля – уже не ее Родина? Значит, она, как и те молодые «перемещенные» немцы, поддалась фашистской пропаганде о «близкой райской жизни», а поддавшись ей, с легкостью перечеркнула свое прошлое – все, во что когда-то верила, что любила, чему поклонялась. Значит, и все наши нынешние разговоры, воспоминания – для нее нечто иное, как дань вежливости к своим бывшим родичам, а на самом-то деле и мы, и то, что ее, Марго, раньше связывало с нами, ей уже глубоко безразлично и чуждо.

У меня даже мелькнула и тут же утвердилась мысль: наша маленькая Гренка здорова, с нею ничего не случилось, а она, Марго, специально не взяла ее к нам: мол, ее дочери предстоит жить на новой Родине, так пусть она никогда не узнает, что в далекой России (мы, конечно, непременно вернемся туда!) живут, существуют еще и нежелательные русские родственники.

– А как же Костя? – спросила я упавшим голосом. – Как ему это объяснить?

– Но Кости нет! – Она плакала. – Его убили. Ты же отлично знаешь это. Ведь Мишка Ануфриев сам видел…

– Костя жив! И он вернется! – жестко прервала я. – А ты… а ты еще пожалеешь!

Всю ночь я не спала, маялась, ворочалась, мешая маме, в жаркой постели, пыталась и не могла отогнать воспоминания, что против воли теснились и теснились в голове…

Вот Марго, худенькая, долговязая, 18-летняя девчонка, с огромными глазами на покрытом коричневыми пятнами лице и с вздувшимся из-под широкого платья животом, впервые вошла в наш дом. Костя несколько месяцев был в морях и только накануне вернулся из плаванья. Как сказала тетя Ксения, он «был честным парнем и решил загладить свой грех». На второе же утро он объявил маме, что приведет сегодня Марго в дом как свою жену. Я хорошо помню, как мама сердилась. Она была против этого скоропалительного брака, кричала на Костю. В конце концов, у мамы разболелась голова или живот, уж не помню точно что, – она, всхлипывая, забралась на полати и заявила, что не сойдет оттуда, даже если ее непокорный сын вздумает привести хоть десять таких жен.

– Ничего, она скоро остынет, – доверительно сказал мне расстроенный Костя и дружески притянул к себе за плечи. – Вот что… ты, пожалуйста, прибери здесь все. Чтобы был флотский порядок. Скоро мы придем.

Я, тогда 13-летняя девчонка, обожала своего брата Костю, а поэтому заочно и безоглядно влюбилась и в его избранницу. Несмотря на недовольные реплики мамы со своих полатей, я быстренько убрала со стульев и распихала по шкафам раскиданную одежду, подтерла пол, вытряхнула и расстелила половички и даже добровольно перемыла и перечистила оставленные с вечера грязные кастрюли.

И вот они явились: Марго – с тремя трепетными стебельками домашних роз (была зима) в озябших пальцах – в подарок неведомой, грозной свекрови; Костя – с двумя небольшими чемоданами в руках. И конечно же, мама тут же «поправилась», спустилась со своих полатей и принялась привычно накрывать на стол, разжигать плиту, ставить самовар. А потом, усевшись напротив, о чем-то негромко расспрашивала свою первую, явившуюся так неожиданно в дом, невестку и жалостливо смотрела в ее испуганное, сплошь в громадных глазах лицо. А когда узнала, что Маргарита круглая сирота и с трехлетнего возраста воспитывалась в доме своей бабушки, – то и совсем оттаяла. Поднявшись со стула, мама подошла к Марго и, обняв ее сзади за плечи, поцеловала в затылок и сказала, что она постарается, чтобы молодой жене ее сына было тепло и уютно в нашем доме, и еще сказала, что отныне приложит все силы, чтобы стать для нее, Марго, второй матерью.

Она и стала ею. Мама