Домой мы возвращались пешими. Я вела за руль свой велосипед с раскуроченным «восьмеркой» передним колесом и боялась посмотреть на Андрея. На моей щеке огнем горела большая ссадина, коленка и локоть были в крови, подол платья сбоку разорван. Андрей шел рядом, тоже не смотрел на меня, но время от времени вежливо спрашивал: «Вам очень больно?.. Давайте я поведу ваш велосипед…» Всей своей кожей, каждой ее клеточкой я чувствовала, как ему было стыдно и неловко за меня и как хотелось поскорей отделаться от такой незадачливой спутницы. Наконец мы завернули на дорожку к своему дому, и, не скрываясь, оба сразу облегченно вздохнули. Это был первый и последний раз, когда я рискнула кататься с парнем на велосипеде. А Андрей… Что ж… С того вечера мы почему-то стали избегать друг друга, да, кажется, и обоюдная наша симпатия вскоре как-то незаметно испарилась.

После этого и у других нашлось рассказать что-то свое, интересное. А когда наступила короткая пауза, мама сделала мне знак, и мы запели с ней на два голоса свою нынешнюю любимую:

      …Осыпаются листья осенние,

Хороша эта ночка в лесу.

Выручай меня, силушка мощная,

Не на воле – в тюрьме здесь сижу…

И сразу словно легкий ветерок грусти пролетел над столом. Повлажнели глаза у подпевающего нам тихонько дяди Саши. Пригорюнилась, опершись щекой на ладонь, Маргарита. Нахохлился пуще прежнего Павел Аристархович. Смахнула незаметно слезинку рукавом Сима.

      …Полечу ль я в ту дальню сторонушку,

Где все дорого так для меня…

А потом две Гали очень красивыми сильными голосами спели украинскую: «Распрягайте, хлопцы, коней».

После этого и Янек с Зигмундом не захотели остаться в стороне и, смущаясь и несколько невпопад, выдали польскую песню «про кохання».

      …Усюндь, устисни, пацалуй

Можа в остатний юж раз,

Ютро мы бендем сченстливы,

Сповжь яки пеньктний есть свят…[81]

Разошлись все уже часов в восемь. Когда остались своей «семьей», Маргарита, вздохнув, сказала: «Как у вас, мама, по-доброму хорошо и здесь, в этом чужом доме. Просто не хочется уезжать от вас. Помните, и до войны у нас тоже всегда было людно, весело».

Да, это правда. Наш дом всегда был открыт и для товарищей братьев, и для моих подруг, и для родственников, и даже для незнакомых. В последние перед войной годы, когда вблизи от нашей деревни обосновалась зенитная батарея, – сколько новых друзей у нас прибавилось! Помню и никогда не забуду молоденького лейтенанта Сашу Еленика, а также закадычного приятеля Вани – веселого, коренастого, с ногами, напоминающими полукружья колес, Толю Петушкина. Помню часто забегающего к нам черноволосого курчавого солдата-цыгана по фамилии Бабан. Как он отплясывал вечерами под гармошку на нашем «пятачке» в своих неуклюжих кирзовых сапогах! Помню красивого, стройного грузинского парня Илуша Джавахишвили, к которому я втайне также была неравнодушна. Помню белобрысого, рябоватого псковича Сергея Стерликова. Хорошо помню военного врача Старастенкова и военфельдшера Николаева (во время Финской войны в нашем доме располагалась санчасть), а также настойчивого поклонника моей двоюродной сестры Марии политрука Ваню Скрипника и прежнего командира батареи – пожилого, сурового на вид, но на самом деле очень добродушного капитана Воронина. Вот после него, после этого капитана Воронина, и был назначен командиром батареи старший лейтенант Николай Друченко – тот самый первый взрослый парень, который обратил на меня, совсем еще зеленую девчонку, внимание… Ах, были ли все эти люди на свете или однажды только приснились в каком-то прекрасном сне? И живы ли они сейчас? И вспоминают ли хотя бы изредка и свою батарею на берегу прохладной речки Стрелки, и наш просторный двор, и тайные вздохи и мимолетные робкие взгляды?

Ай-ай-ай, как я опять засиделась! Хотела совсем немного записать и неожиданно снова ударилась в воспоминания (наверное, причиной тому еще и встреча с Маргаритой, наши бесконечные: «а помнишь?..», «…помнишь?..»). Но что же делать, если мне только и осталось – что вспоминать, что настоящая моя интересная, наполненная смыслом жизнь уже позади.

26 августа

Четверг

Освобожден Харьков! Харьков снова наш! Но как скупо, как мало они об этом говорят! В позавчерашней газете в небольшой заметке очень кратко сообщается о том, что 23 августа советским войскам «удалось вновь отбить Харьков». Сражающиеся здесь «лучшие танковые дивизии Вермахта» будто бы вышли из тяжелых боев почти невредимыми, в то время как «…красные понесли большой урон в живой силе, а также потеряли несметное количество техники, орудий, боеприпасов…». А не наоборот ли все? Как там у Пушкина – «…Свежо предание, да верится с трудом…». Господи, узнать бы где, да поскорей, правдивое, истинное положение дел!

Вчера и сегодня вечером ходили к Гельбу слушать радио. Но ничего особенного и там не услышали. По их словам, выходит, что сдача Харькова не имеет какого-либо важного стратегического значения и отнюдь не влияет на предопределенный «великим фюрером и самим Господом Богом результат войны». Что моральный дух «славных сынов Рейха далеко не сломлен и даже, наоборот, высок, как никогда, и что решающий этап борьбы против злейшего врага всего цивилизованного человечества – большевизма – еще впереди…». Перед нашим уходом Генрих случайно «поймал» печальную траурную мелодию. Оказалось, что это транслировали из Берлина панихиду по всем убиенным в битвах под Курском.

Я опять попросила у Генриха атлас, и, вернувшись в дом, мы долго исследовали потертую от времени, испещренную чужим шрифтом карту наших Западно-Европейских областей. Нашли наконец и Орел, и Белгород, и Харьков. Все города расположены почти по прямой линии и на значительном расстоянии друг от друга. Значит, наступление наших осуществляется не на отдельных участках, а идет широко – сплошным фронтом. Это обрадовало, и в то же время, глядя на карту, я с тревогой осознала, как далеко предстоит еще нашим ребятам шагать и шагать, как долго и упорно нужно еще им драться и драться, прежде чем они достигнут прежних границ державы. Сколько же еще погибнет молодых и немолодых жизней, сколько семей лишится своих отцов, братьев и мужей…

Я нашла и показала Гале маленький кружочек среди безбрежной, захлестнутой войной российской равнины – город Сумы. И Галя заплакала горько, словно бы зримо увидела вдруг за этой крохотной точкой свою «ридну хату з вишнями пид викнами», а возле хаты тех, кого уже никогда не придется ей побачить, –