– Ушли… Кто?

– Как кто? Сергей с Николаем. Я ж говорю тебе – оба ушли. Ты что, – разве ничего не получила от него? От Николая?

– А Аделька?

– Что Аделька?

– Разве она не ушла с ним… с ними?

– Конечно нет! С какой стати? При чем тут эта выдра? Слушай, ты ведь тоже получила от Кольки письмо? Сережа пишет, что Николай тебя известил.

Дрожащими руками я развернула газету и показала Гале томик Блока.

– Известил. Вот этими строками. Посмотри…

Шевеля губами, Галя прочла стихотворение. Перечла еще раз. Вскинула на меня глаза:

– Но письмо-то, или хотя бы записку он тебе все же написал? Неужели только одну книгу?

– Да. То есть нет… Не написал. Не счел нужным. Видишь, какой я предстала в его глазах: униженной, пустой, скатившейся на самый край… Ах, Галька, если бы ты знала, как мне худо! Веришь ли, у меня такое чувство, будто всю душу он вывернул мне наизнанку и опустошил, измочалил ее. Я ненавижу его!

– Ты любишь его. И он тебя любит, – тихо и убежденно сказала Галя. – Ведь эти блоковские строки он тебе адресует. Тебе! Была ты с ним счастлива, была. И он был счастлив с тобой. Просто вы оба такие… такие непокорные, что ли. Или, вернее, ненормальные. И знаешь, – Галя строго и печально смотрела на меня, – пожалуйста, не говори сейчас, что ненавидишь, теперь уже ничего не изменишь. Пусть они дойдут. Пусть с ними ничего не случится плохого. Пусть только не попадутся в лапы этих извергов.

– Конечно, пусть дойдут! Галенька, неужели ты подумала, что я желаю им плохого? Господи, да я не знаю, что бы сделала, только бы они сумели добраться до своих живыми. Ведь ты, наверное, знаешь – они уже бежали однажды, но попались. Хорошо, что обошлось тогда без концлагеря…

…Я просидела у Гали до 11 часов вечера. Мы вместе поплакали, погоревали с ней над нашими неудавшимися судьбами. Я понимала: Гале было еще тяжелей, чем мне, – ведь мои догадки в отношении ее оказались правильными. Залившись жарким румянцем, она шепотом призналась, что с месяц назад у них с Сергеем произошло ЭТО. Он был такой ласковый, нетерпеливый, она не смогла устоять. Он приходил к ней три раза – всего три раза! – поздно вечером, когда в доме уже спали, проникал в ее комнату через окно по садовой лестнице, а под утро таким же способом исчезал. Они оба вели себя очень осторожно, но в последний его приход произошло непредвиденное. Проснувшаяся среди ночи старуха-эмигрантка вдруг подняла на ноги весь дом. Она топала взад-вперед по лестнице, хлопала дверями и вопила, что в гастхауз забрался вор. «Везде полно табачного дыма, – кричала она. – Чужой человек прячется сейчас у молодой русской служанки. Он спалит дом! Мы все сгорим!..»

– Когда они всем скопом забарабанили в мою дверь, Сергея уже не было: он успел незаметно спуститься и убрал за собой лестницу, – рассказывала шепотом Галя. – Но фрау Клееманн сразу догадалась, что у меня действительно кто-то прятался, хотя никакого табачного дыма или запаха вовсе не ощущалось и не могло быть. Ведь Сережка, опасаясь привлечь чье-либо внимание, даже не доставал из кармана сигареты. Так вот, был грандиозный скандал. Фрау страшно рассердилась, она орала на меня, обзывала разными словами, топала ногами, а потом нахлестала по щекам. Я проплакала всю ночь. Я была уверена, что теперь они упрячут меня в концлагерь, а Люська, оставшись тут одна, выкинет над своей хозяйкой какой-нибудь фортель и тоже погибнет. Однако самым ужасным казалось то, что они дознаются, кто был у меня, и измордуют Сережку… Но утром, – продолжала Галя, – фрау позвала меня к себе. Она уже вроде бы успокоилась, больше не ругалась. Глядя в сторону, сказала, что если я принимала у себя ночью того русского парня, который часто бывает в гастхаузе, то она не возражает, чтобы мы поженились. Обязательно чтобы поженились. Иначе она категорически запретит мне видеться с ним и поставит в известность полицию о его поведении. «Вот, – сказала, – обговори все со своим женихом. В конце месяца я дам тебе „урляйб“, поезжайте в Данциг – там есть русская православная церковь – и обвенчайтесь».

– Ну и…

– Я сказала об этом Сереже. Он, правда, не отказывался, но и восторга особого не проявил. «Галчонок, милый, – сказал, – мы ведь и без брачного штампа навсегда вместе, верно? Уж если ты очень хочешь этого церковного венчанья – давай поедем. Я попробую тоже достать на денек „урляйб“. Однако, на мой взгляд, не время, да и смешно заниматься сейчас подобными обрядами. Ну, ты представь: идет война, люди гибнут, а мы с тобой под венцом стоим, перед попом… Вот кончится все – тогда мы наши отношения по закону оформим».

– Он предупредил тебя, что собирается бежать?

– Да говорил как-то… Говорил. Только точно день не назвал – сам еще не знал. Он дал мне свой российский адрес и взял мой… Ты знаешь, он уверил меня в том, что мы обязательно, непременно найдем друг друга. И в своем сегодняшнем письме опять мне это повторяет.

Сознаюсь тебе, моя тетрадь, мне было так горько слышать это! И завидно. Да, каюсь, я завидую Гале. Она любит и любима – как у нее все ясно и просто! Нет ни изматывающих душу переживаний, ни взаимных подозрений, ни упреков. И еще… Плачущая, некрасивая, с красным, лоснящимся носом, она как-то сразу выросла в моих глазах. Я чувствовала во всем ее превосходство над собой и казалась себе такой жалкой, такой глупо-наивной. Ведь Галя уже стала женщиной, приобщилась к святая святых любви…

– Галька, а если… если ребенок?

– Не знаю. – Галя понуро опустила голову, потом вскинула на меня свои васильковые глаза в припухших веках, сказала твердо: – Ну, если он будет, значит… Значит, так надо.

Я поставила последнюю точку и сейчас отправлюсь спать. А перед этим жарко помолюсь Всемогущему, Всемилостивейшему Богу, попрошу Его, чтобы Он охранял тебя, Николай, в твоем опасном пути, чтобы ты дошел благополучно до своих, чтобы ты был жив. Я не знаю, суждено ли нам когда-нибудь еще встретиться, но, если и не суждено, – пусть жизнь будет добра к тебе, пусть тебя минуют все несчастья и беды и пусть ты будешь счастлив – больше счастлив, чем был со мной.

22 августа

Воскресенье

Приехала Маргарита. Наконец-то! Какая радость! Вчера днем принесли телеграмму: «Встречайте в 20:00 на станции в Грозз-Кребсе». Пошли пятеро: мама, я,