Елена ничего не понимала. Какие дела могут быть у отца ссыном глубокой ночью? Какие задачи государственные можно решать? Раньше ейприходилось слышать, что в пору холостую отец и сын совместно предавались пирамда разгулу, доходило дело до того, что менялись полюбовницами, однако вокругГрозного царя всегда клубились такие слухи и сплетни, что никто толком не знал,как расплести ложь с правдой.

Не то чтобы ее так уж тревожила возможная неверность мужа.Лишь бы это никак не отразилось на ней. Но даже теперь, даже когда носиларебенка, собственное положение казалось таким шатким… А вдруг скинет, сохраниБог? Или Иванова любушка наведет порчу на соперницу, чтобы та разрешиласьпреждевременно?

Страхи беременных женщин имеют порою силу мании. Елена незнала покоя, то и дело ощупывая живот, чтобы убедиться, что рост ребенка незамедлился, беспрестанно заставляя бабок прикладываться ухом и слушать движенияво глубине ее чрева. На царевнину половину зачастили знахарки, которых ивообще-то во дворце было – не счесть, и каждая волокла свой оберег от сглазу ипорчи, самый наивернейший и надежнейший, так что Елена вскоре была увешана ими,как невеста, которую ведут показывать сватам, бывает увешана драгоценностями изсвоего приданого. Царь, видевший ее побрякушки, то посмеивался, то хмурился: онне любил соседства образков и крестов со всяческой языческой чепухой; царевнаИрина, которая никак не могла зачать и, конечно, лопалась от зависти к везучейШереметевой, ехидно спрашивала, не гнется ли от тяжести оберегов шея.Дурковатый Федор открыто смеялся над невесткой. И только Иван, муж, ничего незамечал, по-прежнему погруженный в свои тайные думы.

Однажды утром, после тревожной ночи с дурными снами, послеодинокого, унылого завтрака (мужа она уже второй день у себя не видела), послеосмотра бабок и нашептываний знахарок, Елена велела привести к себедевок-песельниц и плясовиц. Может, и неладно это – до полудня песни играть,однако уже невмочь стало беспрерывно печалиться, захотелось хоть как-торазвеять кручину. Назвала их с десяток, стала смотреть да слушать.

Сначала девки попели. Потом поплясали. Потом Елена велела имигры играть. Затеяли в царевниных палатах такую возню, что дым коромыслом!Только перед обедней угомонились.

Елена сходила в домовую церковку, откушала без всякогоудовольствия, а потом захотела вздремнуть. Постельница, взбивавшая пуховики всоседнем покойчике, служившем царевне дневной спаленкой, вдруг удивленновскрикнула:

– Что это, матушка Елена Ивановна? – и показала царевнескомканную бумагу, кругом исписанную чернилами.

– В огонь, в огонь! – заверещала задержавшаяся у царевныбабка. – На таких бумажонках черные знахари порченые словеса пишут для пагубыроду человеческому!

Елена испугалась, уже рот открыла, чтобы велеть постельнице:кинь, мол, в печку, – однако что-то остановило ее и заставило взять смятыйлисток в руки. Бабка зашлась в воплях, однако Елена сердито на нее шикнула иразвернула листок. Даже не любопытство, а неясное предчувствие владело ею. Нолишь коснулась взглядом первой попавшейся строки – и сразу схватилась засердце, ахнула.

– Испортили? – взвизгнула бабка. – Дай отчитаю! А этузловредную бумагу в огонь, в огонь скорее!

– Пошли все вон! – крикнула Елена, внезапно заливаясьслезами. – Вон пошли!

Чуть ли не взашей вытолкала бабку и постельницу и, ловяпальцами слезы, чтоб не капали на чернила и не размывали их, снова впериласьвзглядом в ту же строчку: «… слюбился-де блудным делом государев сын с самойцарицею и спал с нею в постели ее».

Подметное письмо! Кто принес его, кто подбросил? Нынче тут перебывалочеловек двадцать народу, включая всех служанок, да боярышень, да знахарок, даплясовиц-песельниц. Запросто можно было изловчиться и кинуть бумажный комок впостель царевне. Никак не обошла бы она его взглядом!

«Может, и правда сжечь?» – малодушно подумала Елена, однакомстительное любопытство уже взяло верх в ее душе, и царевна начала читать.

Письмо было написано человеком малограмотным и, сразу видно,с трудом державшим в руке перо. Некоторые слова едва удавалось разобрать. Этобыла челобитная царевне Елене Ивановне от какого-то Матвея Семенова Полякова –письмо оказалось, как ни странно, подписано! – с мольбой донести великомугосударю Ивану Васильевичу о преступлении, свершенном его любимцем, бояриномБорисом Федоровичем Годуновым. У боярина сего до недавнего времени служил сынМатвея Полякова, именем Ефимка, был он первым среди слуг и пользовался такимдоверием боярина, что тот давал ему самые тайные и важные поручения. ОднаждыЕфимка по его приказу следил за царицей Марьей и увидал, что к той посреди ночиявился царевич Иван Иванович и вовлек ее в плотский грех на том самом ложе, накотором она совокуплялась с его отцом. Годунов, услыхав от Ефимки про сиестрашное событие, не кинулся немедленно к государю с доносом, а затаил тайну иЕфимку застращал, чтоб под страхом смерти молчал об увиденном. Однакозлосчастный Ефимка чуял какую-то беду. В ту же ночь он навестил своего больногоотца и поведал ему про царицу и царевича, сказав также, что опасается своегобоярина, и ежели с ним что-то в ближайшее время случится, это значит, чтоГодунов взял грех на душу и запечатал его уста навеки. Бедный Ефимка как в водуглядел: через два дня его нашли при большой дороге зарезанным, ни кошеля, никоняги при нем не было, труп оказался раздет донага, и выглядело все так, будтонапали на него разбойники, каких по московским дорогам во все времена бродилонемало. Однако лишь только весть дошла до отца, тот сразу смекнул, кто истинныйвиновник смерти сына. Сам он уже глубокий старик и, возможно, не доживет до утра.Слышал он много доброго от людей о молодой царевне Елене Ивановне, заступницесирых и убогих, потому и припадает к ее ногам, и челом бьет о милости: статьотмщением за его невинно убиенного сына Ефимку Полякова и открыть государюглаза на двух змей, коих он, государь, пригрел на грудях своих. И это егопоследняя предсмертная просьба.

* * *

– Всем им будет, как Ивашке Куракину за пропойство было! –сердито буркнул царь. – Трусы, изменники! Все расточили, что я собирал! Мало,мало опалялся на них. Жалею теперь, что порешил опричнину уничтожить. Надо ихвсех поганой метлою повымести и новых насадить!

Он гневно стукнул кулаком о стол, и высокая чернильница, изкоторой торчало перо, опрокинулась. Черная жидкость тонкими язычками лизнулалежавшую на столе бумагу, и по лицу царя скользнула слабая улыбка. Он не сделалпопытки спасти бумагу, а вместо этого довольно смотрел, как чернила уничтожаюткрупно написанные слова.