VII

Прошел еще месяц. Жизнь еще больше отодвинулась от Аверкияза этот месяц. Черные катышечки в пахучем желтом порошке, конечно, непомогли, — только палили изжогой. Но он все-таки ел их — целых двадцатьдней. Когда же проглотил последнюю и зачем-то спрятал круглый пузырек подподушку, вздохнул так облегченно, точно свалил с плеч последний тяжкий долг. Ас людьми он мысленно уже простился: люди понемногу забывали о нем, заходили к немувсе реже, а заходя, говорили то трогательное, то смешное, то грустное, новсегда неважное. Все время он чувствовал себя гостем, заезжим в какой-то край,где он жил когда- то и где теперь живут еще беднее и скучнее, чем жили прежде,при нем.

Воротился домой и заходил раза два солдат, побывавший вПорт-Артуре и в Японии, — на войне и в плену. И не рассказал ничегопутного ни о войне, ни о плене, говорил то же, что говорили и все, побывавшиена войне и в чужих странах. На войне страшно, а потом ничего, и не думаешь, а вчужих странах все не по-людски: земли много, а ходить негде, везде горы, людейвсяких — и не счесть, а поговорить не с кем… Много рассказывал солдат ояпонках, но и их осуждал: «малы ростом и не завлекательны».

Заходила Анюта. С ней Аверкию было легко, она сидела долго,никуда не спешила, не говорила притворно: «Ну, я пойду, дельце есть…» Она былазадушевна, проста, хотя и задевала Аверкия тем, что стала говорить с нимтеперь, как с равным, как с дурачком, со своим братом, лишним человеком.

Заходил старик-плясун, в полушубке и старой господскойсоломенной шляпе, приносил яблок, с неумеренной настойчивостью совал их подподушку Аверкию и с неумеренным оживлением болтал, внутренне радуясь своемупостоянному хмелю, а жизнь свою то восхваляя, то ни в грош не ставя. Он дышалперегаром, говорил без умолку.

— Хм! — говорил он. — Мне тут, в селе, рай!Тут я маленько оправился, человеком стал. А то сослали меня прошлый год…Именьишко в поле, сад в поле — хоть бы тебе дворишко! Скука — избавь бог! Нето, что у вас в селе: тут в поле выйдешь, и то что-нибудь увидишь обязательно:либо где ребята в конопях, либо бабу примешь к сведению…

Хозяйственным людям было не до Аверкия: они веяли понос:зерно и опять рассевали его. Раз эта мирная жизнь была нарушена тревогой,набатом, торопливо сзывавшим испуганное село к месту неожиданной беды, к ометуна дальнем гумне, внезапно охваченному среди жаркого полдня весело и торопливоразгоравшимся оранжевым пламенем. У Аверкия, всегда боявшегося пожаров,заколотилось сердце. Он, насколько мог, поспешно приподнялся и долго глядел вворота, на голубое спокойное небо, по которому беспокойно и высоко неслисьчерные хлопья, «галки». Он жадно прислушивался к тому шуму и гаму в селе,который люди, бегущие на пожар, всегда зачем-то преднамеренно увеличивают. Он,по старой привычке, заразился было этим чувством, но скоро понял, что пожару онтолько обрадовался — обрадовался развлечению, тому, что прибегут к нему,потащат его из риги вон; понял и то, что пожар далеко и что ничего этого не:будет — и опять почувствовал равнодушие, опять лег.

Раз зашел к нему дьячок в парусиновом подряснике: посидел,сперва пошутил над его болезнью, потом сказал:

— Да… «И возвратится персть в землю, яко же бе, и духвозвратится к белу, иже даде его…» Этого, брат, не минуешь!

И Аверкий, которому очень понравились его слова, торопливоответил:

— Избавь бог! Как можно того миновать!

На мгновенье ему стало жутко от церковных слов дьячка, но,подумав, он еще тверже повторил:

— Нет, избавь, господи, — не миновать-то! Я вонжалюсь иной раз, я, мол, кочет оброчный, как говорится, а разве не правда? Ибог оброку требует…

И, запутавшись в своих мыслях, прибавил некстати:

— Нет, как можно… А то бы столько греха развелось!Так-то, святые люди говорят, шла божья матерь от креста и плакала навзрыд… Всецветы от слез пожглись, посохли, один табак остался… За то-то вот и жгут его,курят…

После больницы он часто делал попытки вспомнить всю своюжизнь. Казалось, что необходимо привести в порядок все, что видел и чувствовалон на своем веку. И он пытался сделать это, и каждый раз напрасно, воспоминанияего били ничтожны, бедны, однообразны. Вспоминались пустяки, безо всякого толкуи все в картинах — неясных и отрывочных. Только начнешь вспоминать жизнь попорядку, с начала, с детства, как все сольется в один какой-нибудь день, в одинкакой- нибудь вечер, часто и не относящийся к детству и такой далекий, такойненужный, что только рукой махнешь. С тоскою махнул рукой Аверкий и на все своизнания, на все свои способности умственные. «Ведь вот какое чудо! — думалон. — Жил, жил, а ничего не помню, ничего не понимаю…» Говорят, например,что родился он вот там-то и тогда-то. А что это значит — родился? Неоказывалось даже понимания собственного рождения, не оказывалось даже и негоощутительной веры! Всегда и все говорили, что отцом его был вот тот-то, аматерью — вот та-то. Теперь он и этому не верил, и этого не понимал. Он всюжизнь считал родителей самыми близкими людьми; но, когда умер отец, он совершеннозабыл его, точно так же, как и мать: не только жалеть перестал, а даже лицаотцовского не мог ясно представить себе. Так сближался он на своем веку и смногими другими людьми. Но и их забыл — вот как сны, например, разве мало виделон снов, а попробуй-ка вспомни их!

Только далекие сумерки на реке, далекую встречу свою с тоймолодой, милой, которая равнодушно-жалостно смотрела на него теперь старческимиглазами, ощутительно помнил он да ясно видел лицо дочери.

VIII

И еще месяц прошел, и приблизилось время принести этотгорький и сладкий оброк богу.

Осень наступила рано. Замученный холодами, старой одеждой,пролежнями и сухими ранами на локтях, Аверкий только головой качал, разумеясмерть:

— Ну, и норовиста! Не докличешься!

Мир он по-прежнему видел только в ворота видел толькочастицу огромной картины. Шли по горизонту за обнаженными лозинками всебелевшие, все холодевшие облака. Умирая, высохли и погнили травы. Пусто и голостало гумно. Стала видна сквозь лозинки мельница в бесприютном поле. Дождьпорой сменялся снегом, ветер гудел в дырах риги зло и холодно. Аверкий туподумал:

— Едет осень на пегой кобыле…

А в черные, ледяные и мокрые ночи, когда только рама воротмутным и неподвижным призраком стояла перед ним, свинцово ним, свинцово гляделана него, ему было жутко. Перейти же в избу он не решался: знал, что задохнетсяв первую же ночь — и умрет мучительно.

Раз приснился ему такой сон. Очень холодно, низкие тучивдали над зеленями, над желто-красной грядой леса за ними. Возле грязной дорогиедет он сам — древний, длинноволосый, в длинном полушубке на иссохшем длинномтеле и поталкивает лаптем пегую кобыленку, глубоко вязнущую в сырой земле,комами выворачивающую зеленя. Нагнал его барский староста верхом, в седле,молча, злобно дал ему в душу. Он, Аверкий, молча, легко съехал со спины кобылывместе с армяком, на котором сидел, повалился на колени, снял тяжелую шапку слысой головы, стал плакать, просить прощения, говорить, что он глух, стар,слаб, едет к дочери… Оскалив зубы, староста стал драть его кнутом по чемпопало, — и от боли и от ужаса Аверкий проснулся весь в слезах. И дорассвета лежал, глядел на свинцовый призрак ворот, чувствовал, что замирает,бьется последним торопливым боем его истомленное сердце, и не понимал, —сон ли это был, или сама земная жизнь его, слившаяся в ту тоску, в то горе, скоторым он во сне повалился перед старостой на коленки. И, вытирая мокрое отслез лицо, засмеялся и твердо сказал себе: