— И меня обязательно надо было так же назвать, —говорит он. — Только, конечно, мы попам нож вострый, они наш род споконвеку не любят, вот и сделали назло нам.

Росту он большого, волосом бледно-желт; глаза у негомутно-синие, ресницы белые, крупные. «Мы, сказывают, из Сибири пришли, —говорит он. — Оттого у меня и рост и волос сибирный. Одного непойму, — и тут он сдвигает рукав полушубка и показывает жесткую, покрытуюкрасноватой шерстью руку. — Волос у меня везде лисий, бланжевый, а порукам с красниной: верно, меченые мы все…» Зимой он носит черную баранью шапку,сверх полушубка — длинный тулуп нараспашку, с большим, раскинутым по плечамворотом из белой овчины, и длинные, кожей обшитые валенки.

Он богат. Живет на дедовском поместье, в голом поле.Хозяйствует без работников, с двумя женатыми сыновьями. Не жаден, не зол, нобеспощаден. Раз подкараулил поджигателя, пьяницу-старика, убил — «как лярву» —слегой, заявил, куда следует, — и забыл. Воров ни в грош не ставит — «мышькопны не боится» — говорит он насмешливо, но держит целых семь штук ужасныхсобак. Они часто выходят под дорогу, в поле. Прошлый год на клоки разорвалинищенку, рвут пастухов и овец, — только подгони стадо к хутору! — ипочему-то особенно злы осенью.

Коновал он знаменитый. Но слывет и редким крысомором. Аморить, изгонять крыс — это уже с колдовством связано.

По достатку своему он давно бы мог оставить такие дела. Ноони перешли к нему по наследству, от покойников родителей; они дают емуизвестность, окружают его двор и все предания двора таинственностью. А это длянего важнее всякого богатства.

Он очень дорожит тем, что его считают не простым человеком.Он чувствует себя носителем какой-то большой и жуткой силы, с которой он, еслибы даже и хотел того, не мог бы расстаться, — невольным восприемникомкаких-то знаний, высоких тем более, что, соприкасаясь с колдовством, они,однако, творят на земле не злое, а доброе.

Он рассказывает:

— Есть разные колдуны. Есть от Бога, есть и от врага.Кто к Сатане захочет прикачнуться, тот уж и делает так. Перво-наперво он всамую темь, в ночь-полночь в овин обязан итить и ружье с собой и образ взять.Собака не брешет, лягушка не турлычет, а он, знай, иди. Придет, вздует огонь впечи, снимет с себя крест, сядет на него и ждет, сидит… Как полночь, так он ивот он: зашуршит, как собака, в соломе, подымется рогами под самый решетник изэтой самой страсти, темени, и корыто поганое перед тобой постановит. Саммолчит, а сам дело делает. Наблюет в него, нагадит, а ты — ешь. Потом ружье утебя из рук возьмет. Зарядит, как надо, забьет дохлой шерстью, а образ надпечью пристроит: хочешь не хочешь, а стреляй…

— Это, значит, на гибельные дела силу человекполучает, — говорит слушатель. — А на хорошие?

— А на хорошие тоже не мед. Ночью надо на перекрестокпойтить и свиным ножом кровь себе из левой руки кинуть. Он ее страсть каклюбит. Всю подберет, вылижет вместе с пылью. Ну, вот таким-то побытом и деднаш, конечно, делал. Зато и богат, жаден был. Стал помирать, отец стоит надним, ждет от него силы, а он велел подать себе на блюде серебра, золота — идавай его в рот горстями пхать. Подавился, заплакал — «нет, говорит, видно, ссобой не унесешь!» — и открылся отцу во всем… А мне покойник родитель только исказал, что одно слово до трех раз: «Все мое — твое, все мое — твое, все мое —твое…» Штука-то, кажись, не хитрая, а поди-ка, откажись!

Ездит он на крыс с мешочком «белого камня», мышьяка, а то ипросто «с голыми руками». Он говорит, что стоит ему войти в дом, где, предвещаявсяческие беды, множатся крысы, как гурьбой потянется крысиное пискучее племявон из дому, в степь, в яруги. Он появлением своим повергает в тревогу пауков,ткущих сети по углам, за образами. Он знает какие-то, только его роду ведомые,«отдушины» у скотины. Взглянув на скотину, он без ошибки может определить времяее болезни или смерти. Распухнет у свиньи горло, он обложит его с наговором теплымпометом. Объестся корова вёху, он пробьет ей бок гвоздем. Очумеет, закружится«круговая» овца, он зальет ей в ухо горячего масла. Март, начало весны — времяего усиленных разъездов. Тут он работает не покладая рук. Прибыль животворящихсил, бродящих во всем живом, он начинает чувствовать рано. Голос егоприобретает тогда особую крепость, движения — силу и точность. Он осматриваетскотину, ломает молодым лошадям «дурной зуб» и властно вторгается в самыесокровенные уставы природы.

Нынче утро тихое и снежное. Много молодого мартовского снегавыпало за ночь на господскую усадьбу. Снег и теперь еще падает, но такойредкий, что виден он только на темной глубине в раскрытых воротах конюшни.Белые пухлые крыши мягко и свежо выделяются на сером небе. Сад весь в лебяжьемпуху; налипло на все стволы, на все ветви и склонило их. Чуть морозит, новоздух не зимний. Не по-зимнему пахуч кухонный дым, встающий ровно и высоко,сизым витым столбом. С закрытыми глазами стоит на варке скотина, густо обросшаяза зиму шерстью, коротконогая, бокастая… Что чувствует она? Она в сладкойпредвесенней истоме, пьянеет.

Липат приехал в усадьбу рано. Дома, на хуторе, он встал чутьсвет. Осторожно слез с нар, одернул рубаху, плеснул на лицо водою и,покрестившись в темный еще угол, шагнул вон из душной, полной спящими избы:надо погоду взглянуть, да и сладко глотнуть в этот ранний час душистоймартовской свежести. Возле избы, на рыхлом снегу, слабо белеющем в сумраке,валялись, играли собаки. Одна вскочила и бросилась к нему на грудь: он крепкоохватил ее, теплую, сильную, с бьющимся сердцем, зорко заглянул ей в прозрачныеглаза — и она тотчас же отвела и притушила их… Потом пошел будить семью,одеваться, завтракать. Лошадь запрягли и подали к крыльцу сыновья.

Лошадь старая, умом не уступающая человеку, нескладная имашистая, легко несла его по снежной дороге. Раскинув по плечам ворот тулупа,овчина которого так приятно воняет на воздухе своей кислотой, он глубоко сиделв низких козырьках с лубочным круглым задом и чуть держал вожжи. Зыбко белелснежный простор перед ним. В селе стало светлей, ярче. Лошадь на полном ходусама завернула во двор усадьбы.

Птичница вела резать гусака, держа его за одно крыло, и он,важно переваливаясь, следовал за нею.

— Буди батраков! — крикнул ей Липат.

Не привязывая, остановил он лошадь недалеко от конюшни, устопудового каменного корыта, похожего на скифскую гробницу. Собаки нигде небрешут на него. Все они поднялись и побежали к нему, окружили, обнюхали его.Он, стоя среди них, не спеша скинул тулуп, хорошенько свернул его, уложил вкозырьки, в овсяную солому, и остался в коротком полушубке. Полушубок этот весьблестит, весь замаслился и заскоруз от крови. Подпоясан он черным и скользкимремешком — и сколько ржавых железок, крючков и ножей всяческой длины,спрятанных в кожаные ножны, висит, болтается на этом ремешке! В конюшне ужесидели, ждали работники.

Вот и последних, редких снежинок не стало видно. В тишине испокойствии белого утра ясно слышны зычные окрики Липата на горячих непокорныхжеребчиков. Дело совершается над ними жестокое, ужасное, но разве не на то идана мудрая власть человеку, чтобы смирять, уравновешивать буйные силы природы?Работники кричали бестолково, не в лад. Жеребчики шарахались, они ловили их,галдели, торопя друг друга, когда нужно было навалиться разом. А окрики Липатабыли кратки и властны: он-то понимал, на что восстал он — зло и грубо, но сцелями благими.