Конопатая, в рудых волосах, жесткая рука его, засученная полокоть, часто мелькала в воротах конюшни — далеко выплескивала из деревянного,вырубленного топором корца темную густую кровь. Алыми пятнами были обрызганы ипорог, и ящик старой телеги, занесенной снегом у конюшенной стены, и борзыесобаки, которые с визгом отскакивали, когда мелькала рука Липата, а потом,дрожа от жадности, лизали, ели красный снег.

Выводили и валяли лошадей работники. Липат командовал инаваливался на лошадь только тогда, когда она была уже связана, сбита с ног исо всех сторон прижата к земле. Никитка, толстомордый малый, был неповоротлив.Липат дал ему подзатыльник. Солдат, унылый человек, был болен зубами и ленив.Липат сурово и твердо глянул ему в глаза — и солдат нахмурился, но ожил.Старика Гаврилу, услужливого, но глупого, торопливого, ему не раз хотелосьвзять за шиворот и выкинуть вон.

Напоследок делали другое дело: ломали зуб молодой кобылкезолотистой масти, с «лысиной» на лбу и светлой гривой. Она выскочила из денникалегко и доверчиво — и, подбитая под ноги, рухнула на солому, очень удивленнаяэтим. Старик, упираясь лаптями в землю, лежал, надувался на ее крупе, но всесползал с него, подхватывая левой рукой гашник сползающих порток. Солдат тянулконец веревки, которой захлестнули морду кобылки, — задирал ей кверхуголову, раскрывал рот, в который веревка была пропущена. Никитка вытащил насторону и крепко держал голой рукой ее розовый, слюнявый, все выскальзывающийязык. А Липат, держа в руке короткую железную палку, острую по краям и сжелобком на конце, глядел на белые крупные зубы и внушительно говорил:

— Держите крепче. Теперь гляньте на вон энтот желтыйзуб. Этот зуб называется, по старому преданию, вредный зуб, он называется —сухой зуб. Тут весна, самые корма, самый нагул скотине, а лошадь от этого зубащеки проедает, ворочать языком ей нельзя, и бывает заражение. Недогляди, несломай вовремя — она будет как шальная ходить, и жизненности в ней никакой небудет.

Потом он сразу, со всего своего роста, рухнул боком на плечокобылки, сунул ей в рот железную палку, поймал нужный зуб желобком и с трескомстал выворачивать. Кобылка забилась, заметалась, разбрасывая во все сторонымерзлую землю, мерзлый помет и солому из-под своих блестящих подков. Работникитоже бились, тяжело дышали и надувались, сдерживая ее. У старика опятьпоказалось голое тело.

Облив кровью руки и солому, Липат поднялся, сдвинул шапку спотного лба и твердо сказал октавой:

— Шабаш. Благодарение Богу.

Кобылку отпустили, распутали. Она долго лежала, вся дрожа.Потом разом рванулась, чуть не упала, вскакивая, но справилась и, вскочив,легко побежала в денник. Там она крепко встряхнулась, как собака, выскочившаяиз воды.

— Свят, свят, свят! — сказал Липат, не спуская снее блестящих, радующихся ее силе, молодости и красоте глаз. — На доброездоровьице!

Но сейчас же и нахмурился. И, вытирая окровавленные пальцы озавернутую полу, сурово стал приказывать подтянувшемуся солдату:

— А вороному меринку надобно лекарству составить. Ясоставлю. Вели принесть шесть горстей муки пашеничной. Этой мукой ты обязаншесть ден посыпать ему резку. Для припорции нынче сам посыплю, покажу. А в мукеэтой будет семибратская кровь и кониный хинин. Посля шести ден кровя у негозачнут расходиться, внутренность очишшаться, и зачнет он как ото сна отходить,будет опять полноту иметь и даже грудь зачнет наливать. К Егорию не узнаешь — ненарадуешься. А если бы его так кинуть, безо всякого внимания, сейчас он сохнутьзачнет, дрянь носом кинется, и он даже может других заразить…

Потом он отдыхал — перед тем, как идти осматривать прочуюскотину. Весь день он будет наслаждаться своей кровной близостью к ней, ктайникам и силам природы. Сидя возле конюшни на тележном ящике, он глядел набелый двор, белый сад и белые крыши. За облаками уже много света — и этавесенняя белизна и без солнца слепит.

Анакапри. 15 марта. 1913

I

Тридцать лет тому назад, когда уездный город Стрелецк былеще проще и просторней, семинарист Кир Иорданский, сын псаломщика, влюбился,приехав на каникулы, в Саню Диесперову, дочь заштатного священника, за которойот нечего делать ухаживал консисторский служащий Селихов, пользовавшийсяотпуском. Саня была особенно беззаботна и без причины счастлива в то лето,каждый вечер ходила гулять в городской сад или кладбищенскую рощу, носилацветистый мордовский костюм, большим бантом красной шелковой ленты завязывалаконец толстой русой косы и, чувствуя себя красивой, окруженной вниманием, всенапевала и откидывала голову назад. Из всех ее поклонников нравился ей одинИорданский. Но она его боялась. Он пугал ее своей молчаливой любовью, огнемчерных глаз и синими волосами, она вспыхивала, встречаясь с ним взглядом, ипритворялась надменной, не видящей его. А Селихов был губернский франт, ондержался всех любезнее, смешил ее подруг, был остроумен, находчив и заносчиво,играя тросточкой, поглядывал на Иорданского, даром что мал был ростом. Да изаштатному священнику казался он приятным и дельным молодым человеком, не точто Иорданский, дюжий и нищий семинар. И однажды, в июльский вечер, когда вгороде все катались, все гуляли и в золотистой пыли, поднятой стадом, садилосьв конце Долгой улицы солнце, когда шла Саня в кладбищенскую рощу под руку сСелиховым, а сзади, среди подруг Сани, шагал сумрачный Иорданский и,покачиваясь, гудел великан Горизонтов, тоже семинарист, Селихов небрежно глянулна них через плечо и, наклоняясь к ее лицу, нежно прижимая ее руку, вполголосасказал:

— Я желал бы воспользоваться этой ручкой навеки,Александра Васильевна.

II

Тридцать лет, избегая встречаться, почти никогда не видядруг друга, не забывали друг о друге Иорданский и Селихов. Все свои силы употребилиони на состязание в достижении известности, достатка и почета. Давным-давножили они оба в Стрелецке и, состязаясь, многого достигли. Иорданский сталпротоиереем и весь уезд дивил своим умом, строгостью и ученостью. А Селиховразбогател и прославился беспощадным ростовщичеством. Иорданский купил дом наПесчаной улице. Не отстал от него и Селихов: назло ему купил дом вдвое больше икак раз рядом с ним. Встречаясь, они не кланялись, делали вид, что даже непомнят друг друга; но жили в непрестанной думе друг о друге, во взаимномпрезрении. Презирали они, не замечали и жен своих. Иорданский на десятом годусупружества равнодушно лишился своей некрасивой жены. А Селихов почти никогдане разговаривал с Александрой Васильевной. Вскоре после свадьбы он застал ееоднажды заплаканной: в мордовском костюме, с косой, заплетенной по-девичьи, онастояла в спальне перед своим комодом, перед раскрытой венчальной шкатулкой, гдележали фотографические карточки, — между ними и карточкаИорданского, — пудрила свое распухшее лицо и покусывала губы, чувствуяприступ новых слез. Он знал, что это были слезы по молодости, по томусчастливому лету, что однажды выпадает в жизни каждой девушки, что не вИорданском тут дело. Но простить ей этих слез не мог. И всю жизнь ревновал ее ко. Киру, самолюбивый, как все маленькие ростом. А тот всю жизнь чувствовал кней тяжелую, холодную злобу.