— Нет! Пойду в избу! Задохнусь — туда и дорога…

А наутро и поневоле пришлось переходить. Внезапно пришлазима. И жизнь в Аверкии вспыхнула еще раз.

Ах, в зиме было давно знакомое, всегда радовавшее зимнеечувство! Первый снег, первая метель! Забелели поля, потонули в ней — забивайсяна полгода в избу! В белых снежных полях, в метели — глушь, дичь, а в избе —уют, покой. Чисто выметут ухабистые земляные полы, выскребут, вымоют стол,тепло вытопят печь свежей соломой — хорошо!

И дочь приехала. «Точно почуяло ее сердце», — подумалАверкий, хотя и знал, что приехала она к подруге на сговор. Белой курой неслонад деревней; убеляя ее, гнилую и темную. Белы были косогоры и берега реки —только сама река, еще не застывшая, чернела, и по ней еще плавали белые гуси. Ав сенцах избы стояла дочь, веселая и красивая. Теперь ей совсем не жалко былоотца, — ведь все равно ему не встать. Осенью умерла ее девочка — это сновасделало ее молодой и свободной. Старуха готовила на нарах постель Аверкию. Идочь ждала ее, чтобы идти за отцом, на розвальнях перетаскивать его в избу.

Приехав, она скинула шубку, скинула шаль с головы на плечи истояла на пороге в сенцах. В раскрытую дверь несло серебристой пылью. Онастояла в голубом шерстяном платье, от которого хорошо, душисто пахло. Наволосах ее блестели остинки снега. Соседский теленок лез в сенцы. Она несколькораз выгнала его, потом выскочила на порог. Ей казалось, что она опять живетдома, у батюшки с матушкой, девкой. Ее радовало, что она знает, чей это теленоки кому нужно крикнуть о нем.

— Мишка, родимец тебя расшиби! — крикнула она,выскакивая на порог и радуясь, что может, как своя, тутошняя, не обидноругаться. — Я за твоим быком гоняться не стану!

В сенцы, грызя подсолнухи, вошла подруга, та, на чей сговорона приехала, девка серьезная, с широкими черными бровями, тоже наряженная, вновом большом платке стального цвета с серебристыми листьями.

— Пойдем батюшку перевозить, — торопливо сказалаей дочь Аверкия. — Совсем помирает, за попом велел итить…

Аверкий, возбужденный и бессонной ночью, и первой метелью, ипереходом в избу, — близкой смертью, — лежал в розвальнях и слушал,как холодно, по-зимнему шумит ветер, несущий белые хлопья, как шуршит сухойрешетник, сквозь который дует он. Аверкий дрожал, ежился в своем истертомполушубке, накрытый для тепла пегими попонами, и все надвигал на лоснящийся лобсвою глубокую шапку. Лицо у него было ждущее, но глаза, большие, потемневшие,ничего не выражали. Он сам, своими силами, шатаясь и пьянея от слабости,перебрался из телеги на розвальни и с детским довольством думал: придут, чтобыперекладывать его, — ай у него уж все готово, только за оглобли берись…Вдруг раздался звонкий голос дочери:

— Батюшка! Жив?

Дочь, увидя его, внезапно заплакала: так велик и древенпоказался ей этот живой покойник, с остатками жидких волос, отросших до плеч, вшапке, ставшей от ветхости каким-то высоким шлыком, вроде скуфьи, и в длинномармяке цвета сухого ржаного хлеба поверх полушубка. Он поздоровался с ней чутьслышно. И, опустив глаза, она почти без помощи подруги потащила розвальни кизбе. И по белоснежному покрову потянулись от риги до избы две черных полосы —траурный след полозьев, все лето стоявших на влажной земле.

IX

На дворе сизели сумерки, но еще светло было, бело от снега.А изба уже наполнилась сумерками.

В сумерки, весь в снегу, нагибаясь па пороге низкой двери,вошел в избу священник.

— Где он тут у вас? — бодро крикнул он, и голосего раздался, как голос самой смерти.

В таком страхе встала с лавки старуха. (Дочь, не думая, чтоконец отца так близок, ушла на сговор). Упираясь дрожащими руками, приподнялсяи сам Аверкий и замер в ожидании, как вставший из гроба. В темнотемертвенно-бледно синело его ужасное лицо. Взглянув на него, священник понизилголос и быстро, с испугом, таким тоном, точно вошел в избу еще кто-то, для коговсе это и делалось, — сам бог как будто, — сказал:

— Шапку-то, шапку-то сними! — Аверкий стащил ее,положил на колени…

Потом затеплилась желтым огоньком восковая свеча.Исповедовавшись, причастившись, Аверкий чуть слышно спросил:

— Батюшка! Ну, как по-вашему, — вы это дело хорошознаете, — есть уж она во мне?

И священник ответил ему громко и поспешно, почти грубо:

— Есть, есть. Пора, собирайся!

Не глядя на старуху, он поймал ее руку, в которой уж давноотпотел приготовленный двугривенный, и поспешно шагнул за порог. Старуха,перекрестившись, подошла к нарам и стала, подпирая рукой подбородок,наглядываясь в последний раз на того, кого она так мало видела при жизни…«Пора, пора!» — крикнул на него священник. И он покорно лег на спину, зажавсвечу в костлявых пальцах. Сердце его млело, таяло — он плыл в тумане, впредсмертной зыби. Желтый дрожащий свет скользил по его пепельным губам,сквозившим в редких усах, по блестящему острому носу, по большим лиловымяблокам закрытых глаз. Чувствуя чью-то близость, он сделал над собой усилие —хотел что-то сказать и приоткрыл глаза. Но только дрогнуло его лицо. Может, егопугал и беспокоил этот свет, эта черная дрожащая тьма, напоминающая церковь? Истаруха, думая, что до конца еще далеко, тихо вынула свечу из рук Аверкия и,дунув на нее, села возле него.

И в тишине, в темноте Аверкию стало легче. Представился емулетний день, летний ветер в зеленых полях, косогор за селом и на нем — егомогила… Кто это так звонко и так жутко кричит, причитает над нею?

— Родимый ты мой батюшка, что ж ты себе думал, что ты наднами сделал? Кто ж будет нами печалиться, кто будет заботиться? Родимый ты мойбатюшка, я шла мимо вашего двора: никто меня не встретил, никто не приветил! Я,бывало, батюшка, иду мимо вас — ты меня встречаешь, ты меня привечаешь! Уж тыгрянь, громушек, просветися, молонья, расступися, мать сыра-земля! Уж выдуньте, ветры буйные, — вы раздуйте золотую гробовую парчу, распахнитемово батюшку!

«Ах, это дочь!» — подумал Аверкий с радостью, с нежностью, сзатрепетавшей в груди сладкой надеждой на что-то…

Умер он в тихой, темной избе, за окошечком которой смутнобелел первый снег, так неслышно, что старуха и не заметила.

Капри. 22 февраля 1913

— Я хороших кровей, — говорит про себя коновалЛипат. — А все оттого, что мы спокон веку едим хорошо. Со скотины взятьпример: у смореной лошади дрянь носом идет, и она даже может других заразить. Амы всегда хорошо жили. Дед страшный колдун и первый однодворец во всей округебыл. А покойный родитель еще потягался бы с ним. Ну, вот и считай, что мне по наследствупришлось… Я, брат, не простой коновал.

Говорит он мерно, низко, с приятной грубостью. Зовут его,конечно, не Липатом, но Ипат — это мужикам да и ему самому не нравится. Отцаего звали так же, как деда, — Борисом. Он уверяет, что нет такого имени —Борис, а есть Борисоглеб, что был в старину святой, благоверныйкнязь-однодворец, носивший это имя, и что далеко не всякий мужик достоин бытьтезкой Борисоглеба.