искренне полюбила покладистую, безответную свою невестку, а уж когда родилась Гренка, то все в доме оказалось подчинено этой крикливой, беспокойной, без устали поливающей свои пеленки особе и ее маме. К тому времени моего непоседливого брата Кости опять не было дома – на сей раз его призвали в армию, и все мы всячески старались, чтобы его молодая жена не чувствовала одиночества и ни в чем не терпела лишений… Неужели она забыла, смогла забыть все это?

И еще вспоминается… В тот самый несчастливый для всех нас день – 22 июня 1941 года – мы с Марго были в театре, на утреннем представлении, слушали «Риголетто». В антракте сидели в буфете, ели шоколад и любимое нами обеими пирожное «Наполеон», пили невкусный, теплый, приторный апельсиновый лимонад. Во время второго действия легкий шум пронесся по рядам – как мы позднее догадались, это покинули зал присутствующие на спектакле военные. Но мы, поглощенные зрелищем, не обратили на шум никакого внимания. И оставались в счастливом неведении еще долго, пока не вернулись в Стрельну. И вот здесь, уже на подходе к Волхонке, увидели вдруг двигающуюся навстречу по дороге колонну танков. Молодые белозубые ребята в шлемах, при полной амуниции сидели возле раскрытых люков, пели боевые песни, кричали что-то бодрое встречным девушкам, суетливо ловили бросаемые им букетики полевых цветов, махали ответно руками. А на обочину уже стягивались люди, останавливались прохожие, и все грустно смотрели вслед танкистам. Мы увидели вдруг, как пожилая женщина молча поднесла платок к глазам.

– О чем вы плачете? – тихо и встревоженно спросила Маргарита, когда мы подошли к ней. – Разве что случилось?

И она посмотрела на нас так, будто мы свалились с неба или явились с какой-то другой планеты: «Так война же, доченьки…»

А недели три спустя она, Марго, шла, спотыкаясь, словно слепая, по этой же дороге, забыв убрать в сумку переданное ей знакомой женщиной письмо, и ветер весело шуршал белым, зажатым судорожно сведенными пальцами листком. Я услышала ее крик издалека и рванулась навстречу и, вынув листок из неживых рук, долго не могла вникнуть в смысл страшных слов: «…А Маргарите и Костиным родным передайте, что Костя убит в этом же бою. Я сам видел, как он упал и больше не поднялся…»

– Я не верю этому! Слышите, я не верю! И никогда не поверю! – билась в рыданиях Марго в объятиях мамы и твердила, твердила, как заклинание: – Он жив, жив, вот увидите. Он жив и вернется! – …А теперь она что же? Поверила в его смерть? Мы, сестра и мать, не устали ждать, не разуверились в своем ожидании, а она, жена, выходит, устала, разуверилась?

И еще одно. С приходом оккупантов Марго, с согласия мамы, оставила наш дом и перебралась с Гренадой в семью своего родного дяди (ее бабушка к тому времени умерла) в Нижнюю колонию. Мы все считали, что там, среди «русских немцев», ей и ребенку будет безопасней. Но вот поздней осенью оккупанты принялись деятельно эвакуировать своих обрусевших соотечественников в Германию. В один из безлунных, морозных, снежных вечеров кто-то тихо постучал в заднее окно кухни. Накинув платки и ватники, встревоженные мама и Тася осторожно вышли через боковую дворовую дверь на задворки. Возле калитки стояли молчаливые Маргарита с дядей Адольфом, а возле них – санки с какой-то поклажей, накрытые ветошью.

– Мы привезли вам остатки своей картошки – быстрее спрячьте ее! Солдаты рыщут по домам, забирают все, что остается из продовольствия, – приглушенным голосом сказал дядя Адольф и добавил: – Это моя племянница настояла, чтобы отдать ее вам. Мы боялись идти по дороге, тащили санки напрямик по полю, по целине… Давайте же не медлить!

Так вот, смело могу утверждать, что та бескорыстно пожертвованная Марго и ее дядей картошка спасла нам жизнь. Полтора мешка картошки стоили пяти человеческих жизней! Каждый день мама доставала из тайника в подполье и варила в «мундире» пять клубней – по одному «на брата». Позднее нам уже доставалось только по половинке клубня, но ведь именно она, эта заурядная картошка, помогла нам выжить.

Когда мы прощались с ними в тот последний перед отъездом в Германию день, плачущая Маргарита, обняв маму, говорила: «Спасибо вам за все, что вы делали для нас. Я очень надеюсь, что с вами ничего не случится плохого и вы все будете живы, когда мы вернемся сюда, обратно. А мы непременно вернемся домой, какие бы препятствия германские власти перед нами там ни чинили. Непременно…» И вот теперь, кажется, она изменила свое намерение, и свой дом видится ей не в России, а в этой чужой и постылой для всех нас Германии. И Родина тоже видится ей иная…

Вчера мы в прежнем составе провожали ее на станцию. В последние минуты разговор плохо клеился. Мама в который уже раз просила понурую Марго поберечь маленькую Гренку, предостерегала ее самою от простуды и от всех остальных лихих напастей. Но вот стали подрагивать, загудели тихонько рельсы, показался вдали паровоз, и Маргарита, прижавшись вдруг к моей щеке, зашептала торопливо и жарко в ухо:

– Ты забудь, не верь тому, что я тебе сказала. Поверь, у нас с Гренкой нет и не может быть жизни без всех вас, без нашей России. Поверь мне. Я не знаю, что на меня нашло… Пожалуйста, не говори никогда об этом маме. Никогда. А если Костя… если ты первая увидишь его… Пожалуйста… пусть он знает, что я никогда не буду счастлива без него. Поверь мне и пиши нам по-прежнему твои замечательные письма. Они нам очень, очень нужны. Прошу тебя…

Конечно, я тоже враз оттаяла и, в свою очередь, заверила Марго, что выполню все, о чем она просит. Конечно, выполню, но вот только… только сумею ли я забыть когда-либо то ее немыслимое признание, те ее невозможные слова! Мне неизвестно, как сложится моя дальнейшая судьба, но я твердо знаю, что не нарушу данное слово и мама, а тем более Костя (он жив, он вернется!) никогда не узнают об этой нашей короткой размолвке… Они-то не узнают, но услышанная однажды фраза – «Германия – моя Родина» – еще долго будет сидеть колючей занозой и в моей памяти, и в сердце.

5 сентября

Воскресенье

Потрясающая новость! Нашелся пропавший еще в июле пленный англичанин! Оказывается, не сбежал он, как предполагала полиция, а, увы, действительно утонул. В пятницу, через шесть недель после его исчезновения, англичане собрались на берегу озера и, по