Я топтался, злой и раздраженный, потом мелькнула идея,сосредоточился, протянул руку. Пальцы без труда прошли через тонкую дверцу.Спохватившись, убрал руку, а вместо нее приблизил лицо, странное чувство, когдавот так продавливаешься через вообще-то плотное вещество, что на самом делетоже лишь скопление висящих в пустоте атомов, но хотя я понимаю, что и ятоже – собрание висящих в пустоте атомов, но все равно воспринимаю себякак нечто целое…

Так, на лестничной площадке никого. Я с усилиемпродавился весь, и едва оказался на площадке, чуть ниже хлопнула дверь,послышался женский голос. Я торопливо побежал по ступенькам, поздоровалсяс женщиной, она выводит на прогулку пуделя.

– Решили размяться?

Я отмахнулся.

– Какое! Лифт не работает.

Она ахнула.

– Господи! Вам пришлось с четырнадцатого этажа?

Я крикнул уже снизу:

– С двадцатого!

Сердобольная женщина, меня пожалела в первую очередь, еще несообразила, что и ей топать пешком. От дома я доехал до автостоянки, пересел вавтомобиль, а уже на нем, как белый человек среди негров в Африке, добрался донашей фирмы. Правда, машину оставил за два квартала, вдруг да кто-то увидит,скажет маме… и хотя ее никто не знает, но я человек осторожный, лучшеперестрахуюсь.

Охранник в дверях только осмотрел мутно, зато в коридореторопливо курят, жадно затягиваясь, Глеб Павлович и Данилин, они всегда делаютвид, что выскочили на минуточку, а так все в работе, все в работе, хотя я ихтолько и вижу либо в курилке, либо вот так в коридоре у приоткрытого окна.

– А, Виталик! – сказал Глеб Павловичжизнерадостно. – А я слышал, что тебя выгнали.

– И я слышал, – поддакнул Данилин.

– С треском, – уточнил Глеб Павлович. – Этоправда?

Я ответил очень уверенно:

– Конечно! По мне ведь видно, какой я несчастный?

Они смерили меня взглядами, а я в самом деле на этих протеиновыхкоктейлях раздался в плечах и нарастил сухих мышц, что позволяет держатьсяуверенно.

– Да, – сказал Глеб Павлович нерешительно, –заметно.

– Ага, – промямлил и Данилин еще неувереннее, – тыкакой-то понурый.

– Вот-вот, – подтвердил я. – Это я так жуткострадаю. Поняли? А вот вы счастливые, вас все еще не выгнали. Ну, бывайте!Я пошел за расчетом…

Глеб Павлович предупредил:

– Сегодня бухгалтер сдает квартальный отчет. В фирмеуже не появится.

Я отмахнулся.

– Да пусть наш славный и доблестный шеф себе мои жалкиегроши в жопу засунет! Кому они нужны? Мне главное – трудовую забрать.И чтоб не считали, что это я вам что-то должен.

Они вообще умолкли, челюсти отвисли. Я двинулся ккабинету босса, спина прямая, а походка пружинистая. Ну совсем похож на того,которого выгоняют.

Павел Дмитриевич возвышается над столом, как бегемот наддетской коляской. Глядя на него, никто не скажет, что этот толстяк занималсябалетом или пришел из тенниса: бывших боксеров или штангистов-тяжеловесов видносразу. Но боксером он был в те времена, когда я спортом никак не интересовалсяпо возрасту, так что я застал уже этот гибрид носорога с бегемотом.

Он поднял голову, на меня взглянули маленькие свиные глазки.На столе поблескивают стеклами очки в золотой оправе, но что-то я не видел,чтобы Павел Дмитриевич ими пользовался. То ли стесняется, то ли недогадывается, куда их надевать.

– Здравствуйте, Павел Дмитриевич, – сказал я спреувеличенной почтительностью. – Как ваше драгоценное здоровье? Врачисоветуют быстрый бег от всех болезней! Можно – вприпрыжку.И вприсядку временами.

– Не жалуюсь, – буркнул он с неприязнью, – а ты,как я вижу, всерьез качаешься?

Я замахал руками, будто отгонял назойливую муху.

– Что вы, Павел Дмитриевич! Здоровому человеку спорт ненужен. А больному – вреден. Я люблю экстремальный спорт –серфинг в «net-mail»e…

– Занятия спортом продлевают жизнь, – сказал онраздраженно.

– На десять лет, – согласился я, – но потратить нанего придется двадцать. Невыгодно с точки зрения нашей рыночной экономики.

– То нашей, – рыкнул он. – Но у тебя фигура сталаполучше.

– Лучше спортивная фигура, – согласился я, – чемспортивное лицо. Вообще-то я, Павел Дмитриевич, по важному делу пришел.

Он испытующе оглядел меня с головы до ног.

– Ты? Что-то в лесу сдохло. А я смотрю, совсемпоявляться перестал. Болел, что ли?

– По мне похоже? – удивился я.

Он продолжал сверлить меня маленькими глазками исподлобья.Во взгляде появилось недоумение, приподнялся, как жаба, что вроде бы и неподпрыгивает, но становится выше и внушительнее, пугая другую жабу.

– Нет, – сказал он наконец, – не похоже. Тыдержишься уверенно, как будто хапнул где-то миллион и сумел скрыться.

Я на миг замер, слишком прозорлив шеф, заставил себяулыбнуться.

– Скажите, где хапнуть, может быть, и рискну.

Он кивнул.

– Скажу, скажу. А ты, похоже, работу совсем забросил?

– С чего вы взяли? – удивился я, потом перехватилего оценивающий взгляд на мои плечи и грудную клетку. – А, это… этореклама нашей продукции. Как видите, действует.

– Дутые мышцы, – фыркнул он. – Может, парафинувколол? Бицепсы так быстро не растут. Даже если креатин будешь жрать тоннами.И качаться с утра до ночи.

– Качаться нужно только один раз, – щегольнул язнаниями последних достижений в бодибилдинге, – но до отказа. Два раза внеделю. Так что у меня на все хватает времени.

– Так чем ты пришел нас осчастливить? – прервал он.

Я лучезарно улыбнулся.

– Своим увольнением.

Он кивнул, ничуть не удивившись.

– Давно пора. Я всегда говорил, что от тебя толку небудет. По крайней мере, в этом деле.

– А в каком будет?

– Не знаю, – ответил он равнодушно. – Пока что тыникто. Никакой. Не определишься сам, никто за тебя этого не сделает. Разве чтостоять на почте с высунутым языком, чтобы людям не облизывать марки самим…

– Да уж как-нибудь, – ответил я независимо. –Заявление писать на увольнение по собственному желанию… или как?

– Первый раз увольняешься? – спросил он синтересом. – Нет, у нас без формальностей. Вот твоя трудовая, я всевписал. Сейчас только дату убытия и… где же она, печать… Вот, все в порядке!

Он дохнул на печать и поставил оттиск в серой книжечке.Я вздохнул: