– Ну вот, теперь пропахло водкой… Ладно, счастливооставаться!

– Погоди, – сказал он с удивлением. –А расчет? Все-таки ты в этом месяце пару недель проработал…

Я отмахнулся.

– Какой расчет? Я слышал, что бухгалтер, услышав о моемприходе, скрылась, чтобы деньги не отдавать.

– Остряк, – произнес он неодобрительно. –У нас без формальностей. От той зарплаты прошло десять рабочих дней… этополторы сотни долларов. Из них на вычеты… Ладно, обойдемся без вычетов, и такгроши. На, держи.

Он вытащил из стола, протянул две купюры. Я взял безинтереса, сунул в карман. Он смотрел с некоторым напряжением, обычноувольняемые начинают доказывать, что им причитается больше, но меня большеинтересовала трудовая книжка, я ее еле всунул в тугой карман первой, а деньги…это разве деньги?

– Куда направишься? – поинтересовался он уже спокойнее.

– Да отдохну годик-другой, – ответил я. –Присмотрюсь. Как раз закончится второй срок службы нашего президента… Тоженепыльная работа, если подойти с умом.

– Остряк, – повторил он.

У меня все впереди, сказал я ему взглядом. Я могубыть всем, даже президентом. Он смотрел с непониманием, больно уверенный у менявид, а он привык видеть меня с согнутыми под гигантским рюкзаком плечами.

Я сказал почти ласково:

– Счастливо оставаться, Павел Дмитриевич!.. Пусть вам будетудача во всем.

Уходя, я чувствовал его взгляд. Вроде бы это он обидел меня,сам знает, нарочито обидел, а я вот не обиделся и даже пожалел его, который ужевсе, уже весь. И президентом никогда не станет. Вообще уже ничем нестанет.

В отличие от меня, который еще может стать всем.

В дальнем конце коридора Глеб Павлович и Данилин всееще курят у открытого окна, но вид по-прежнему такой, словно вот именно в этусекунду выскочили перевести дыхание после изнурительной работы и чуточкукурнуть, сделать хотя бы пару затяжек. По дороге две двери с надписями «М» и«Ж», я зашел в первую, у писсуаров двое опустошают мочевые пузыри и неспешнобеседуют о футболе.

Не желая им мешать, я зашел в кабинку. На крышке бачкапустой тюбик из-под крема, мокрый обмылок и небольшое шило. Я закрылся назащелку, но, пока сам отливал лишнее, вспомнил, что по ту сторону стены женскоеотделение. Говорят, там не такие тесные кабинки, и вообще у женщин роскошныйзал, где перед огромным зеркалом подновляют макияж.

Предостерегающе пискнул голосок стыдливости, воспитания, чтонехорошо-де, я же сын школьной учительницы, но тот, другой голос возразил, что,напротив, хорошо, а вообще ничего нет стыдного в том, что естественно.Стыдиться надо извращений, а я не гомосек какой-нибудь. Перед глазамипосветлело, я увидел, словно через матовое стекло, огромное залитое яркимсветом помещение, впятеро больше, чем у нас, такие же кабинки, одна закрыта,остальные с распахнутыми дверцами, а перед зеркалом от стены и до стеныподкрашивают губы Эмма и Наташа.

Эмма поинтересовалась:

– Слышала, там Виталик, который посыльный, пришел. Вроде быувольняться.

Наташа сдвинула плечами:

– Хороший парень, но дохлый какой-то.

– Не скажи, он в последнее время здорово накачался!

– Да нет, я о том, что вон Босяков вгрызается во все, какзверь, а Виталий нежизнеспособный какой-то.

– Так тебе Босяков больше нравится?

Наташа передернула плечами.

– Бр-р-р! Нет, конечно.

– А мне казалось, что ты начинаешь принимать от негознаки внимания…

Наташа двинула плечиком.

– Это другое дело. Во-первых, он хоть и не президент всейфирмы, но для нашего отделения – босс. Во-вторых, за ним Стела и Ленкабегают, надо им напомнить, у кого сиськи больше. Да и вообще… с Босяковым лучшедружить, тебе не кажется?

– Да, – вздохнула Эмма. – Только он конь,понимаешь?

– А тебе лучше, если бы козел?

– Лучше всего баран, – засмеялась Эмма. –У них все как у коней, но еще и стричь можно.

Наташа улыбнулась и ответила так, что у меня уши покраснели.Дальше заговорили о таком, что я поспешно втянулся обратно, услышал по тусторону дверцы недовольное сопение. От злости цапнул шило, вышел, пряча шило владони.

От окна в мою сторону оглянулся Босяков:

– Ну что так долго? Онанизмом там занимаешься?

– Глядя на тебя в дырочку, – согласился я.

Он сказал угрожающе:

– Поговори у меня. Я давно собирался тебе начиститьрожу, больно ухлестываешь за Наташкой…

– Успокойся, – ответил я с такой покровительственнойулыбочкой, что он остановился в нерешительности. – Сегодня она пойдет стобой трахаться, у нее как раз кончились месячные. А вот сосать она нелюбит. Предпочитает анал.

Он спросил, набычившись:

– А ты откуда знаешь?

Я нагло ухмыльнулся:

– Не догадываешься?

И прошел к двери, оставив его с отвисшей челюстью.В коридоре Данилин уже исчез, а Глеб Павлович широко заулыбался вышедшейиз туалета Наташе. Она остановилась потрепаться, он начал что-то рассказывать,картинно помогая дланями и вальяжно прислонившись к стене.

Я быстро оглянулся по сторонам, не видит ли кто, быстровошел в стену, подобрался ближе. Их вижу, как сквозь все ту же грязную воду,голоса звучат искаженно, но все слышно; я отыскал в кармане и вогнал шило взадницу. Глеб Павлович с воплем отпрянул, лапнул себя за ягодицу, огляделсядико, но я уже убрал шило и ждал, видя их, как через грязный туман.

– Что случилось? – спросила Наташа удивленно.

– Что-то ужалило! – вскрикнул он.

– Пчела, наверное, – предположила она.

– Да какая… – сказал он и прибавил крепкоеслово, – пчела!.. Как будто скорпион!

– Нет здесь скорпионов, – сказала онарассудительно, – и пчелы не видно. Она бы уже на полу трепыхалась, умирая…Они, бедненькие, не живут, если ужалят!.. Впрочем, снимай штаны, посмотрю…

Он огляделся.

– Не в коридоре же… Пойдем в кладовку, там и проверим другдругу задницы.

Она посмотрела внимательно, улыбнулась.

– Пойдем. А как тебе моя?

Мне стало тоскливо, сразу расхотелось строить кому бы то нибыло пакости. Кто здесь распространялся, что в фирме преследуют бедную овечку?Наташа еще та овечка, любого волка нагнет.

– На вид, – сказал он, – шикарная. Люблю, когдавот так приподнята…

– Она не только на вид, – сообщила Наташа томно, –у меня кожа нежная, как шелк. И без целлюлита, представляешь?