Люди мгновенно замолчали. – С молельней после решить успеем. Помогите караульным потушить пожар, и ругайтесь, сколько хотите!

Самые крепкие мужики отошли от толпы, чтобы взять вёдра и пойти за водой. Фауст тихонько бочком начал отходить к другому сарайчику, чтоб его не нашли на складе с инструментами.

– А храм-то не силами Халияна сожжён, – вдруг подала голос женщина из толпы, – а гневом Лотара. Тому ли моленную собрались отстраивать?

Мужики замерли.

– Богохульница! – рявкнул первый дедок, который первый начал клянчить стройку.

– А попробуй, докажи, что неправду сказала! – с вызовом ответила женщина. – Есть кто-то, кто как я думает?

Народ снова загудел, на этот раз – громко и с одобрением. Даже издали, с сараюшек, Фауст видел, как побледнело лицо подручника. Немудрено: одно дело – быть наместником, посланным пастве для помощи, и совсем иное – воочию наблюдать планы по стройке церкви в свою честь. Мужики, отправившиеся было за вёдрами, плюнули и вернулись в толпу. Их нельзя было винить – крыша уже давно обрушилась, дальше каменного фундамента огонь не пошёл, и теперь на мраморных развалинах тихо тлели, испуская едкий дым, остатки деревянных стен. Алтарь, стоящий когда-то в центре, теперь белел закопчённым мрамором на фоне горячего серо-алого пепла. Тушить уже было нечего. Хорошо, что огонь не перекинулся на кусты шиповника, растущие рядом. Голоса в толпе становились всё более громкими и сердитыми. Раздались удары и вскрики. Караульные бросили тушить остатки храма и побежали разнимать драчунов, но куда там! Увидев дозорных, народ только больше распалился. Несколько фигур побежали прочь; только Фауст было порадовался, что хоть у кого-то хватило ума уйти подальше от разъярённой толпы, как внезапно он понял, что женщины бегут к сараям, чтобы взять лопаты и получить перевес в драке.

– Дело дрянь, – пробормотал он, пятясь назад и не отрывая глаз от бегущих на него разгневанных девок, – если останусь здесь, до утра, похоже, не доживу… – он продолжал отступать, а мысли были заняты только той сотней золотом, которые ждали его в сумке, висящей на плече подручника. Но любой свидетель разом лишал смысла всю эту ночь. «Строго говоря», – рассеянно думал Фауст, не переставая пятиться за куст шиповника, – «можно зайти сюда и на обратном пути. Придётся делить между всеми, конечно, но ради такого-то дела… мамочки!» – последнее он то ли подумал, то ли тихо пискнул, увидев, что одна из женщин, вооружившись граблями, пошла в его сторону. Не пытаясь даже понять, что её так привлекло, Фауст мгновенно перехватил свои свертки и побежал прочь с храмового двора.

***

Остановился он, только когда больше не слышал гневных криков толпы. Ограда Осочьей осталась далеко позади. Ещё были видны огни вдали, да и столб дыма до самого неба напоминал о произошедшем. Юноша бросил свои мешки и в бессилии сел прямо на дороге, чтоб перевести дыхание. Ему было немного стыдно от того, как малодушно он сбежал с ночной службы, но разум его уговаривал, что это был лучший выход.

– В конце концов, – рассуждал Фауст, – мне надо было бы где-то переждать ночь, чтоб ни с кем не столкнуться. А ведь там вся деревня собралась! А если б кого встретил? И самому стыда не оберёшься, и подручника бы подставил.

Он лёг на прохладную, в предрассветной уже росе, траву.

– А так, – продолжал он себя уговаривать, – зайду сюда на обратном пути и заберу остальную награду. Заодно можно будет и убедиться, что всё прошло не зря.

Почувствовав, что по ноге ползёт какой-то жук, Фауст снова сел и стряхнул его в траву. Он внезапно понял, что раньше они никогда не ночевали под открытым небом: всегда ставили шатёр и разводили огонь рядом, чтоб отпугнуть животных. Вот же повезло Марку с Корнелией, ворчливо подумал он. Им, благодаря Ромашке, оставили и шатёр, и столик.

– Спокойно, – тихо сказал он сам себе, – спокойно. Ты проспал почти весь день. Вставай на ноги и иди. На ночь можно будет остановиться пораньше и устроить местечко. Еда есть, покрывало тоже.

Когда Фауст думал о предстоящих выступлениях, идея о раздельном пути казалась ему отличной. Но сейчас, когда он всё же решился наконец встать и пойти дальше по степной дороге, ему было ой как не приятно. Внезапно он понял, как всего за пару дней соскучился по занудной беседе Гнея, подбадриваниям Марка и ворчанию Феликса. Добраться бы до столицы поскорее, чтоб их увидеть.

«А ведь с кошелем Лотара мне уже не надо так жилы рвать на концертах», – внезапно подумалось ему. – «Можно будет не задерживаться надолго в деревнях. Так, зайду, пообщаюсь и дальше…», – эта мысль достаточно приободрила Фауста, чтобы он перехватил свои свёртки поудобней и ускорил шаг.

Он иногда продолжал оборачиваться на оставленную позади деревню. Дым уже стал светло-серой тонкой струйкой на фоне розового рассветного неба. Шума слышно не было, погони – тем более, и настроение потихоньку начало улучшаться. Фауст припомнил карту, которую изучал после перехода моста: до следующей деревни было примерно два дня пути. Впереди расстилалась бескрайняя степь, и его совершенно не радовала перспектива провести в ней двое суток в полном одиночестве. Даже деревца какого не было видно, под которым можно было бы притулиться на покрывале. Одно радовало – костёр для обогрева он мог разжечь даже на голой земле.

До первой остановки он шёл долго, замедляясь по мере усталости. Солнце уже встало в полуденный зенит и потихоньку начало сползать вниз, когда Фауст больше не смог сделать следующего шага. Он достал хлипкое покрывало с самого низа мешка, расстелил его на вытоптанной обочине дороги, и шмякнулся вниз. Ему безумно хотелось в тень, чтобы хоть немного переждать палящую жару. Странная погода стояла в имперских степях: солнце пекло голову нещадно, но ветер был сухой и холодный, и на небе ни облачка. Неудивительно, рассеянно подумал парень, что здесь не видно пашен. В таких местах только скот пасти, и то надобно следить, чтоб не перегрелся.

Он достал один из уцелевших кренделей и свою заветную книжицу. Как славно было отвлечься от флоосского языка, который всё ещё звучал в его голове! Последняя запись в дневнике была сделана перед выездом с города. Мастер открыл маленькую походную чернильницу и принялся строчить на листе. Сейчас ему было не до философии – он пытался записать, во-первых, произошедшее в Осочьей, а, во-вторых, отметить странности, которые его