смутили в имперских порядках. Он писал о гостеприимстве, бестолковых дырявых заборчиках, странном доверии к незнакомцам и желании решить свои проблемы волшебством и высшими силами. Он писал о грустном мужике, которому нигде не было места, и об Агнешке, потерявшей семью, но всё равно не лишившейся любви к людям. С каждым написанным словом ему становилось всё легче и спокойней, как будто это и было его запоздалое прощание с деревней. Когда Фауст перевернул исписанную страницу, он понял, что больше про Осочью вряд ли вспомнит до самого пути из столицы.

Теперь всё было правильно. Он закрыл свой дневник, перевязал его лентой и лёг обратно на покрывало, снова взявшись за крендель. На душе снова стало радостно от того, что свиная рулька осталась лежать на полу храма – мясо бы на такой погоде точно попортилось в два счёта. Да и запах мог привлечь гостей, которых ему ой как не хотелось бы встретить.

– Надобно будет дымовух наделать, – пробормотал Фауст, – зверей пугать.

Благоразумно решив, что подготовка к ночи должна быть на вечернем привале, он, доев свой трофейный крендель, собрал вещи и снова отправился в путь. Следующая деревня, Пестовка, стояла почти на самом тракте. Никаких крюков, никакой тропы через степь – точно пропустить не получится. А ведь про самую крайнюю-то деревню, спохватился Фауст, столичные и правда не помнят. «Песту» – последняя… последняя деревня перед границами. В голове снова зазвучал голос Лотара, жалующегося, что про них не помнит даже армия Флооса. Иронично: в соседнем государстве про них знали, а в родном – нет.

Он тряхнул головой. Воспоминания прошедшей ночи становились обрывочными сценами, и он не хотел сопротивляться своей памяти. Пусть уж всё останется в записях, а не в его сердце.

Парень решился на привал, когда разгорелся закат. Во все стороны была пустошь: ни деревца, ни кустика, ни зверя. Мелкая живность, конечно, юркала под ногами, да на небе то и дело было видно ястребов и ворон. Это даже немного радовало: по крайней мере, здесь не будет опасных лесных хищников, от которых пришлось бы отбиваться чем-то посерьёзнее обычных дымовух и факелов. Пугалки от животных и мух он сделал быстро: и селитры, и бумаги у него было в достатке. И не зря: едва над землёй поднялась растущая луна, глубоко в степи раздался тоскливый, протяжный вой. Вздрогнув, Фауст достал несколько древесных искрящихся свечей и воткнул рядом со своим покрывалом. Не самая достойная защита, конечно, но зверя яркий свет уж точно отпугнёт.

Спал он беспокойно. То и дело просыпался от птичьего крика или сопения и шажков рядом – похоже, недалеко была ежиная нора. А под утро вдруг стало так холодно, что он уже был готов развести костёр, чтоб согреться. Без палящего солнца степь была ещё менее гостеприимной. На рассвете Фауст уже потерял надежду, что сможет отдохнуть ещё немного. Наспех позавтракав куском пирога, который с удивлением обнаружил под кренделями, он собрал свои нехитрые пожитки и отправился дальше. Идти было тяжело – ноги гудели с непривычки от долгого перехода, да и спать на почти что голой земле было неудобно. Пожалуй, надо и правда вторую лошадку купить, чтоб можно было ночевать с комфортом. «Главное, подружиться с ней, а не то будут Марк с Феликсом ехать на телеге, запряжённой двойкой лошадей».

На этот раз вынужденных привалов было несколько. Фауст быстро смирился с тем, что идти так же долго, как вчера, он не сможет. До полудня, пока не настала жара, он даже смог подремать немного. А вот днём останавливался едва ли не после каждых двух вёрст. В один из привалов ему некстати вспомнилась мягкая кровать, которая ждала его дома, и ароматные травяные бани в центральных кварталах Мотаса. Сейчас он, пожалуй, за возможность полежать на привычной перине отдал бы и последний оставшийся крендель.

– Вот зря ты такой одинокий, – вздохнул Фауст на остановке перед самым закатом, пока рылся в остальных своих вещах. – Ну разве мы так договаривались с тобой, а? – он разломил рогалик на две части и сунул половину обратно в мешок. После нехитрого ужина он снова поднялся на ноги – если не останавливаться, то в Пестовке он будет уже к утру. А там и кровать, и блюда повкусней, и хоть какое-то живое общение. Разговаривать с едой и ежами не было уже никакого желания.

Луну он встретил, лёжа прямо в траве.

Сил не было совершенно. Вторая половина кренделя уже давно была съедена, и Фауст немного хищным глазом косился на жаворонка, дремлющего в гнёздышке на земле. От крупной обессиленной дрожи его спасало только покрывало, которым он накрылся сверху. Даже мысленные уговоры о скорой встрече с местным кабаком не могли заглушить укоры совести, говорящие, что рульку-то, в принципе, можно было и забрать с собой, много тяжести она б не добавила.

– Я умру прямо здесь, – пробормотал Фауст, – вот на этот самом месте. Меня обглодают стервятники, и ребята, проезжая обратно этой дорогой, увидят мои голые кости.

Эта мысль его, как ни странно, чуть развеселила. Интересно, а Феликс хоть немного расстроится, или снова будет ворчать? Парни, конечно, погрустят, а потом примутся делить его вещи. Если Марк хороший друг, то он заберёт медальон, чтоб отнести его отцу. Но очень бы, конечно, хотелось, чтоб Корнелия и правда искренне опечалилась.

От мыслей его отвлекли звуки на дороге. Далеко впереди послышались шаги, низкий смех и свист. С каждым словом разговоры становились всё громче. Похоже, в его сторону шла целая толпа.

– А я ж ему так и сказал, значится! – распалялся какой-то мужик. – А он послал меня, вот чесслово, прям взял и…

Фауст вздрогнул и, подхватив свёртки, прополз дальше в высокую траву. Днём он бы с радостью встретился с компанией, но под лунным светом ему почему-то очень не хотелось ни с кем видеться. Приставленная няня учила его в далёком детстве, что ночью по окраинам добрые люди не ходят. И уж тем более – по нежилым степям. Он затушил лучину и лежал, не шевелясь.

– Да втащил бы ему, и дело с концом, – ответил другой голос, повыше и хриплый, – чего кланяться-то?

– Дак я и втащил! – раздался гогот. Шум был всё ближе. – Дак он в управу пошёл, не, ну ты могёшь себе представить, а?

– Найти надобно было его сразу, как вышел, шоб понял всё, –