– Я не хочу конкурс, я хочу, чтоб мы жили в Нилае как муж и жена.

– Моя женщина, дай мне благословение победить в этой войне.

– Я не знаю никакой войны, меня выдают замуж за чужого, давай уедем. У тебя же есть машина.

– Мы уедем, уедем, – говорил он, и руки его нервно скользили по острым волосам Гаури.

В холле отеля на Коннот-плейс оркестр играл грустные мелодии. Пол покрывали лепестками цветов, женщины покачивались у стен в белых домотканых тканях. Бимал говорил с людьми, разговоры были беспокойными, непонятными Гаури. Из холла ушла радость. Все были взвинчены, опоены тревогой. Гаури захотелось снова оказаться в тишине комнаты с мирными звуками дождя и шелестом радио, вместе с сестрами, женихом и его бабушкой, чьи лица всегда улыбчивы и не таят беды.

Обезьянка

Девушка в углу холла внезапно разразилась рыданиями и повалилась на пол. Еще недавно она плясала здесь в прозрачной блузке и клетчатой юбке, в сандалиях с тупым носом на маленьком каблуке. Теперь она и другие девушки были босыми, растрепанными. Их лица без помады и каджала зияли, как пепелища погребальных костров. Они плакали, девушки: танцовщицы, актрисы маленьких театров, сироты из трущоб, которые стали подругами гангстеров, чтобы согреться и поесть.

Мальчик забежал в стеклянные двери с улицы и бросился к Бималу. Гаури странно было видеть среди ночи ребенка.

– Они приехали к Дону, – прошептал мальчик, задыхаясь.

Бимал пошел к выходу, Гаури пошла за ним.

– Я не уйду, Перпендикуляр. Мы должны быть вместе, ты обещал, – быстро сказала она.

– Скажу людям, тебя отвезут в Чандни Чоук, – крикнул он на нее.

– Я не уйду, – сказала она. – Ты говорил, что мы уедем.

– Самая капризная женщина, – сказал Бимал.

Она забралась в машину и легла на заднее сиденье, чтобы Бимал ни за что не вытащил ее. Серебристый лунь рассек ночной Дели, пышное тело Гаури болтало из стороны в сторону. Куда они ехали, она не знала, иногда слабый свет одинокого фонаря пробегал внутри автомобиля, а больше ничего нельзя было угадать. Да и что было угадывать? Гаури знала только Чандни Чоук, Коннот-плейс и гхат у Ямуны.

Потом машину осветило рыжим. Гаури приподнялась и увидела, как горит вилла с большим торжественным подъездом. Люди мечутся вокруг в бессмысленной суете.

– Посиди здесь, – ласково сказал Бимал, – я узнаю, что случилось с Доном. Посиди тихонько, сундари.

Он сказал ей, как маленькой, и она послушалась, не пошла за ним. Она смотрела на пожар и черные тени, которые сновали, кричали. Это казалось далеким и ненастоящим, как цветной фильм. Потом она увидела, как бежит Бимал и что-то барахтается в его руках, похожее на пойманную обезьяну. Машины взревели в конце улицы. Их рык почти заглушил его усталый голос.

– Это дочка Дона, унеси ее скорей куда-нибудь. Уходи вот туда, – сказал он и махнул в сторону узкой щели между белыми оградами вилл.

– А ты, а ты? – закричала Гаури, перенимая тряпку с беспокойной обезьянкой внутри.

– Иди, – сказал он грустно. – Иди, сундари, не до капризов.

Она услышала выстрелы и побежала. Она прижала к мягкой груди обезьянку, которая шевелилась так отчаянно, что могла выскользнуть и разбиться о дорогу.

Целую ночь искала Гаури дорогу домой, и рассвет привел ее к Ямуне, на которой еще спали облака. Гаури увидела, что пеленку девочки прожгли искры. Она захотела отнести ее в госпиталь или в приют, но девочка громко закричала. Старец, который смотрел на реку со ступеней гхата, сказал:

– Дай грудь дочери.

Гаури заплакала:

– У меня нет молока.

– Иди сюда, дай ей пососать пан, она уснет.

Он дал Гаури свернутые листья.

– Откуда вы знаете, что это девочка? – спросила Гаури, всхлипывая.

– Кто же приносит сыновей к реке на рассвете?

Гаури положила в ротик младенцу свернутые листья, как соску, и жалость схватила ей горло. Она понесла ребенка домой через христианское кладбище Лотиан, где под белыми надгробиями лежали погибшие во время сипайского восстания и холеры английские солдаты, женщины и дети. Она увидела среди тумана едва различимый призрак сэра Николаса, британского офицера, который полюбил индианку, но не смог жениться на ней и выстрелил себе в голову. Призрак стонал имя любимой женщины. Она прошла мимо церкви и от станции спустилась в Чандни Чоук, где одинокий молочник уже катил тележку вдоль узорных дверей.

Она зашла в хавели, не таясь, но никого не встретила. Внесла девочку в комнату, положила вместе с сестрами и провалилась в сон. Она спала, пока новорожденная не завопила, призывая свою мать, актрису, жену Дона, чтобы та дала ей наконец грудь.

Мамаджи, ее сыновья и невестки столпились в средневековой комнате девушек.

– Я нашла ее утром под окном, я спускалась пить свежее молоко, чтоб стать белой, – сказала Гаури.

Мамаджи забрала девочку:

– Отнесем ее в госпиталь!

Вся толпа пошла за Мамаджи в главную комнату, в ядро дома. Они понесли девочку к двери на улицу, но Пападжи поднял руку и впервые за годы независимости Индии сказал:

– Наймите няню, у которой есть свои младенцы, чтоб она могла кормить.

Шах Зафар

Тем временем чувства немой махарани и Шаха Зафара достигли сияющих вершин. С ним она забывала о прожитых годах и осыпающемся времени. Жизнь в бухгалтерской книге смешивалась с днями в хавели, как золото с песком.

Немая махарани стала женой последнего императора, делила с ним долгие ночи. Готовила императору длинную курительную трубку и приглашала чудотворцев и астрологов. Вместе с ними приносила в жертву буйволов, верблюдов, колдовала и закапывала сырые яйца в землю.

Она дрожала от страха каждый раз, когда сипаи врывались в тихий дворец, заставляя Зафара ставить подпись и печать на пустые листы. Не дышала, когда он читал ей свои новые стихи. На страницах амбарной книги переливался любовный свет. Если бы властная сестра узнала, какого ничтожного человека выбрало ее сердце, бросила бы тетрадь в огонь. Она бы сказала:

– О ком ты стонешь? Он не был мужчиной.

Но немая махарани оправдывала любимого. Зафар не хотел быть императором, он был поэтом с ласковым сердцем. Он родился в чужие дни. Не умел идти до конца, не знал, как лучше поступить. Сипаи сражались за свободу храбро, но пали. Того ли предводителя выбрали они? Шах Зафар укрылся в гробнице Хамаюна[40], а англичане нашли его и притащили в особняк к жене, как пса.

Немая махарани очнулась в комнате со стеклянной мозаикой на стенах, когда услышала плач младенца.

– Неужели кто-то родился? – подумала она. –