Естественно, Люблинская уния 1569 года была потом совершенно по-разному оценена в разных странах. Например, украинский общественный, политический и церковный деятель И. И. Огиенко (митрополит Илларион) назвал 1569 год «самым трагическим годом нашей истории». Историк и революционер М. С. Грушевский рассматривал Люблинские решения исключительно как «присоединение украинских земель к Польше».

Первый ректор Императорского Киевского университета М. А. Максимович, называвший Сигизмунда Августа Жигимонтом-Августом (так как по-белорусски он звался Жыгімонт Аугуст, а по-литовски – Žygimantas Augustas), писал, что этот правитель «разыграл в Люблине драму».

La divina comedia – это переводится как Божественная комедия. По мнению М. А. Максимовича, «была возможность избегнуть этого поглощения, именно на Люблинском сейме, если бы и князь Константин Острожский, воевода Киевский, и князь Александр Чарторыйский, воевода Волынский, и все представители Южно-Русских земель не согласились на отлучение их от Великого княжества Литовского и присоединение к королевству Польскому и тем поддержали бы несогласие литвинов на Люблинскую унию. Тогда бы и Польша оставшись сама при себе, в своих собственных старо-польских пределах, при своем тогдашнем обращении из католичества в протестантство, может быть, она еще и пришла бы в самосознание и устроилась бы в государство правильное и крепкое… Но между Литвой и Русью не оказалось уже единомыслия, а Польша, обуянная успехом своего напряженного стремления превратить в себя уже разрушенное для нее Литовское государство, сама погибла с шумом на его громадных обломках».

Понятно, что в советской историографии Люблинская уния подавалась исключительно как «акт насилия» со стороны Польши по отношению к Литве, как «захват» или «оккупация» Украины, позволившая Ватикану осуществить духовную экспансию на украинские земли.

Сейчас об этом пишут спокойнее. Пишут, что Люблинская уния «предусматривала установление в Польше и Литве единообразного государственного устройства», что она «завершила долгий путь создания единого государства»… При этом отмечают, что Люблинская уния имела как положительные, так и отрицательные последствия. Например, для той же Украины она, с одной стороны, способствовала «усилению польской экспансии на украинские земли» и «разрушительному наступлению католицизма», но, с другой стороны, ее важным итогом был «выход украинских земель на орбиту западноевропейской культуры», была спровоцирована «могучая вспышка культурно-образовательного движения, которое впервые объединило представителей всех сословии и положило начало рождению украинского народа как осознанной общности».

На самом деле, в монархической Литве замена наследственной династии республиканской по своей сути избирательной системой немедленно усилила и без того сильный в ней аристократизм. И после Люблинской унии именно в Литве укрепились кланы Радзивиллов, Потоцких и Чарторыйских. Этих людей вполне справедливо было бы назвать местными олигархами. И такие кланы (всесильные партии) не могла выставить Польша. Именно поэтому, как отмечает белорусско-российский историк М. О. Коялович, «почти все избирательные короли не из иностранцев были магнаты Литвы, а не Польши».

То есть получилось так, что литовская аристократия была притянута Польшей к равенству с ней. Но это было не действительное равенство. Литовская аристократия после Люблинской унии стала еще выше, и ее притязания оказались очень велики. Польская шляхта в ответ тут же стала выражать недовольство. Но что еще хуже, Люблинская уния совершенно отдалила и тех, и других от народа, который был повергнут в безысходное рабство. А на вершине всего этого встало так называемое «латинство». Вера и в Литве получила значение государственное, и это, встретившись со свойственным «латинству» (то есть католицизму) фанатизмом, повело к жестоким насилиям и преследованиям православного народа.

В Литву потянулись польские католические священники, по меткому определению М. О. Кояловича, «с тройным оружием против бедного народа – с оружием религиозного деспотизма, национального различия и шляхетского властолюбия».

Чем это все закончилось, мы увидим из дальнейшего повествования.

А пока же отметим, что Польша, объявив на Люблинском сейме 1569 года свой престол избирательным, сама себя и разрушила. В то время, когда все прочие престолы в Европе из избирательных обращались в потомственно-наследственные, Польша, словно наперекор общему порядку, стала действовать наоборот и сама повела себя к погибели.

Сигизмунд II Август был женат три раза и ни в одном из браков не имел детей. Соответственно, с ним, как уже говорилось, закончилась династия Ягеллонов, правившая в Польше почти 200 лет. После его смерти начались споры, как и из кого проводить выборы нового короля. Споры шли долго, и, наконец, в январе 1573 года, был назначен избирательный сейм в Варшаве. Потом он был перенесен на 7 апреля.

Кандидатов на польский престол оказалось четверо: эрцгерцог австрийский Эрнст (сын императора Максимилиана II), Генрих Валуа (брат французского короля Карла IX), король шведский Юхан III (муж Катерины Ягеллонки, сестры Сигизмунда Августа) и московский царь Иван Грозный. Причем последний был не против женитьбы на Анне Ягеллонке, но выдвинул целый ряд заведомо неприемлемых условий, так что шансы его были весьма невелики.