– А мне почем знать, леди?

На стуле рядом с больничной койкой Элвуда висела новая пара джинсов. После порки лоскутья ткани так глубоко впились в его кожу, что врач добрых два часа доставал волокна из ран, вооружившись пинцетом. Эта обязанность временами ложилась на его плечи. Пострадавший мальчик оставался в лазарете до тех пор, пока не начинал ходить, не испытывая боли.

По соседству со смотровой располагался кабинет доктора Кука, в нем тот целыми днями курил сигары и висел на телефоне: спорил из-за денег с женой или бранил ее бесстыжую родню. От дыма его сигар тянуло сырой картошкой, этот запах пропитал всю палату, смешиваясь с вонью от рвоты и потных немытых тел; к рассвету он рассеивался, пока доктор, возвращаясь на рабочее место, не закуривал по новой. У него имелся стеклянный шкафчик с медикаментами в пузырьках и коробочках, который он всегда открывал с чрезвычайно серьезным видом, чтобы достать оттуда всего лишь большую склянку аспирина.

До самой выписки Элвуд пролежал на животе. По очевидным причинам. Лазарет быстро вовлек его в свои ритмы. Медсестра Уильма, бойкая и бесцеремонная, то и дело недовольно рявкала, хлопала ящиками и дверцами. У нее был лакрично-алый начес, а на щеках яркие румяна, чем она напомнила Элвуду ожившую куклу из комиксов-страшилок вроде «Баек из склепа» или «Гробницы ужасов», которые он читал у чердачного окна в доме кузена. Когда-то он пришел к выводу, что в комиксах наказание бывает двух видов: незаслуженные невзгоды и страшная, но справедливая кара для злодея. Свои нынешние злоключения Элвуд определил в первую категорию и ждал возможности перевернуть страницу.

С белыми мальчишками, приходившими к Уильме со своими ссадинами и другими недугами, она была почти ласкова, точно вторая мама. А вот черные не слышали от нее ни одного доброго слова. Утку из-под Элвуда она выносила с особой брезгливостью – точно он на ладони ей помочился. Не единожды его бунтарские сны наделяли лицом Уильмы официантку за прилавком, которая отказывалась его обслужить, или домохозяйку, которая, брызжа слюной, бранилась, точно сапожник. Сны о том, как он марширует со всеми по улице вдали от Никеля, придавали ему сил каждое утро, когда он просыпался в лазарете. Его сознание еще не утратило способности путешествовать.

В первый день в палате кроме него был только один воспитанник – он скрывался в дальнем углу за ширмой. Всякий раз, когда медсестра Уильма или доктор Кук подходили к нему, они тщательно задвигали за собой эту самую ширму, и ее колесики скрипели по белому кафелю. Когда они к нему обращались, он не отвечал, но в их голосах слышалась жизнерадостность, которой не было и в помине, когда они говорили с другими ребятами: больной был либо уже обречен, либо из очень влиятельного семейства. Никто из других пациентов не знал, кто он и как тут оказался.

Приток и отток мальчишек не прекращался. Элвуд познакомился с некоторыми белыми – в другой обстановке они вряд ли бы встретились. Кто-то из них попал под опеку государства, кто-то лишился родителей, кто-то сбежал из дома, спасаясь от матери, ублажающей мужчин за деньги, или от отца-алкоголика, которые врывался к нему в комнату посреди ночи. Были среди них те, кто уже успел отличиться. Они воровали деньги, дерзили учителям, портили общественную собственность, имели в запасе истории про кровавые драки в бильярдной или про дядюшек, торговавших самогоном. В Никель их отправляли за провинности, о которых Элвуд прежде не слышал: симуляцию, склонность к депрессии, антиобщественное поведение. Порой мальчишки и сами не до конца понимали значение этих слов, но это было и ни к чему, ведь основной посыл и так был ясен: это Никель.

«Меня скрутили за то, что спал в гараже, чтобы не умереть от холода».

«Я украл пять долларов у учителя».

«Я как-то раз выпил пузырек микстуры от кашля и словно с цепи сорвался».

«А я просто жил сам по себе и перебивался как мог».

– Вот это да. Здорово тебе досталось, – говорил доктор Кук всякий раз, когда менял Элвуду повязки.

Элвуду не хотелось на себя смотреть, но пришлось. Однажды он мельком увидел ярко-алые рубцы – они тянулись поперек бедер, от внешней стороны к внутренней, точно мерзкие пальцы. Доктор Кук выдал ему аспирин и ушел в свой кабинет. А через пять минут уже ругался с женой по телефону из-за кузена-дармоеда, который просит в долг денег не пойми на что.

Посреди ночи Элвуда разбудил чей-то храп, и он несколько часов провалялся без сна. Пылающую кожу подергивало под бинтами.

Однажды утром, через неделю после того, как Элвуд попал в лазарет, он открыл глаза и увидел на соседней кровати Тернера. Тот насвистывал мелодию из «Шоу Энди Гриффита», беззаботно и заливисто. Свистуном Тернер был отменным, и до самого конца их дружбы его трели не раз становились аккомпанементом для шалостей и довеском для контраргументов в спорах.

Тернер дождался, пока медсестра Уильма выйдет покурить, и объяснил свое появление.

– Решил вот отпуск себе устроить, – сказал он.

Оказалось, что он наелся стирального порошка до тошноты – боль в животе длиною в час стоила целого выходного. А то и двух – если уметь грамотно все обставить.

– У меня в носке еще порошка припасено, – признался Тернер.

Элвуд задумчиво отвернулся.

– И как тебе злобный доктор? – спросил Тернер чуть погодя.

Доктор Кук как раз измерил температуру белому никелевцу, который лежал в соседнем ряду, тяжело дышал и мычал, точно корова. Зазвонил телефон, и врач, сунув парню в руку две таблетки аспирина, метнулся к себе в кабинет.

Тернер подкатил к Элвуду. По палате он перемещался на старом, лязгающем инвалидном кресле для больных полиомиелитом.

– Вот придешь к нему с отрубленной башкой – а он тебе все равно аспирин сунет.

Смеяться Элвуду не хотелось – казалось, тем самым он предаст свою боль, – но он не сдержался. Яички у него опухли – плеть успела хлестнуть между ног, – но от смеха его тело содрогнулось, и боль вновь дала о себе знать.

– Если заявится ниггер, – не унимался Тернер, – без башки, без ног и без рук, а этот чертов докторишка непременно его спросит: «Вам одну таблеточку или две?» – Он выровнял колеса кресла и укатил.

Кроме школьной газеты под названием «Аллигатор» и брошюры по случаю пятидесятилетнего юбилея Никеля, отпечатанных здешними же воспитанниками в местной типографии в дальней части кампуса, читать было нечего. Мальчишки на всех фотографиях улыбались, но Элвуд, пускай он и пробыл в школе всего ничего, прочел в их взглядах мертвенное безразличие, каким отличались все никелевцы. Наверное, теперь он и сам им обзавелся, раз уж прошел обряд посвящения. Осторожно повернувшись на бок, Элвуд приподнялся на локте и несколько раз перечитал брошюру.

Никель был открыт властями штата в 1899 году и изначально назывался Флоридской ремесленной школой для мальчиков. Это было «исправительное учреждение, где юный нарушитель закона, изолированный от дурного влияния окружения, совершенствуется физически, интеллектуально и нравственно, исправляется, чтобы вернуться в общество с намерениями и качествами, присущими благонадежному гражданину, почтенному и честному человеку с профессией или квалификацией, позволяющими заработать себе на жизнь». Мальчишек называли учениками, а не заключенными, чтобы подчеркнуть их отличие от нарушителей закона, упрятанных в тюрьмы. Хотя вообще-то, мысленно добавил Элвуд, злостные преступники тут тоже были: они все числились в штате.

Когда школа открылась, туда стали принимать учеников начиная с пятилетнего возраста, и мысль об этих беспомощных малышах взволновала Элвуда до слез, не давая ему уснуть. Первую тысячу акров школе даровал штат; а в течение следующих лет местные жители щедро пожертвовали еще четыре сотни. К тому же Никель стремился прокормиться самостоятельно. Строительство типографии обернулось во всех отношениях бесспорным успехом. «Только за 1926 год типография заработала 250 000 долларов, не говоря уже о том, что ученики овладели полезным