картину столько реализма, сколько ему требуется. Он может изобразить множество персонажей на фоне тщательно выписанного пейзажа, а может сосредоточить взгляд на одной фигуре и немногочисленных элементах фона. И то и другое будет воспроизведением реальности, представленной так или иначе в зависимости от того, что художник хочет сказать своей картиной. Это можно наблюдать во многих сюжетах греческого изобразительного искусства. Так, симпосий был реально существовавшей социальной практикой, поэтому нередки изображения многочисленных сотрапезников на пиршественных ложах как в вазописи, так и – например – в пестумской гробнице. В то же время порой художник был особенно заинтересован в одном из симпосиастов и изображал его отдельно, а в эллинистический период рельефы с изображением одного пирующего на ложе стали распространенным украшением гробниц. Не иначе обстоит дело и с изображением спорта. Сохранились как картины жизни гимнасия со множеством персонажей на разных стадиях подготовки, тренировки и соревнования, так и изображения отдельных атлетов в разнообразных позах и ракурсах, раздевающихся, умащающихся, за метанием диска или копья, в беге и прыжке. В пестумской гробнице художник представил симпосий как общее занятие, а в изображении ныряльщика подчеркнул способности одного человека. И то и другое – моменты живой жизни, по-разному осмысленные.

Осмысление – нечто иное, чем символ. Толкуя изображение как символ, мы видим в нем метафору, уводящую прочь от изображенной реальности. Так, символическое прочтение истолковывает вышку как конец земной жизни, ныряльщика как душу, прыжок как смерть, море – как очищающее, освобождающее пространство перехода в загробный мир. Реалистическое толкование, напротив, воспринимает изображенные предметы как таковые: вышка – это вышка, ныряльщик – просто юноша, прыжок в воду – настоящий прыжок, а море – это море. При этом важно понимать, что реальность этих сцен не равна тривиальности; важно осознать эту сцену во всём ее социальном и культурном значении, как базовую антропологическую ситуацию перехода от юности к статусу взрослого мужчины, со всеми сконцентрированными в ней идеалами, надеждами и опасностями.

Ныряльщик демонстрирует зрителю прекрасное молодое тело, с исключительной грацией и изяществом выполняющее трудное, требующее тренировки упражнение. Он воплощает идеал греческой культуры, имевший не только эстетическое значение – как в искусстве, так и в жизни. В греческих полисах с древнейших времен социальная и политическая власть не была прочно закреплена за теми или иными группами лиц. Поэтому в конкурентной борьбе знати за почет и влияние роль играли не только происхождение и богатство, но и обаяние сильной личности, умеющей завоевать сердца сограждан. Обаяние это проявлялось в двух взаимодополняющих достоинствах: способности, во-первых, убедительно говорить и, во-вторых, импозантно выглядеть. Красноречие и впечатляющая внешность открывали дорогу к успеху и почету. Грация и красота имели большое социальное значение, проявлявшееся множеством способов как в общественной, так и в частной жизни.

Жизнь греческих полисов была в трудно вообразимой для нас степени основана на непосредственном физическом присутствии и действии. Государственные решения обсуждались и принимались на народном собрании в присутствии и при непосредственном участии всех граждан мужского пола. Общественные почести, воздававшиеся атлетам-победителям по всему греческому миру, завоевывались не абстрактным измерением рекордов, а непосредственной победой над соперником. Сходные представления отражены в уже упоминавшемся требовании Платона охотиться на диких зверей без технических ухищрений вроде сетей и силков; охотник должен был доказать свою силу в прямом столкновении с противником-зверем, используя лишь меч и копье, так сказать, удлиненную человеческую руку. Культура активной физической силы породила «культуру прямого действия».

Сильное, красивое тело играло решающую роль в греческом идеале человека, и важнее всего здесь то, что в силе и красоте видели не врожденное, унаследованное свойство или подарок судьбы, а цель и результат обучения. Уже в раннюю эпоху полисов, в IX–VIII веках до нашей эры, эфебов отсылали жить среди дикой природы с целью выработать физическую крепость и отвагу. Ближайшей задачей была подготовка молодежи к участию в бесконечных войнах, которые вел полис, однако телесная крепость понималась и в более широком смысле – как фундамент моральной устойчивости и живого ума. Становившиеся со временем всё более изощренными спортивные соревнования на религиозных празднествах и похоронах высшей знати стали кузницами атлетического физического воспитания. Начиная с VI века до нашей эры с целью такого воспитания стали создаваться особые учреждения – гимнасии, где атлеты могли вызывать восхищение сияющей наготой своих тренированных тел, и социальная значимость этого выходила далеко за пределы спорта.

Тем самым взрослое тело становилось условием приема в сообщество полноправных граждан. Во многих полисах Пелопоннеса и Крита переход в статус взрослого мужчины сопровождался обрядами «раздевания» (экдюсис), то есть совлечения юношеского платья, и последующего «одевания» (эндюматия), то есть облачения в одежду взрослого. Названия этих ритуалов показывают, что важна здесь была не только смена костюма с отроческого на мужской, но особое значение придавалось самому акту раздевания, разоблачения тела: община должна была собственными глазами убедиться, что посвящаемый в граждане и в самом деле достиг физической зрелости.

Во многих жизненных ситуациях тело было эффективным и требующим большого внимания инструментом социального воздействия. «Общественное око» зорко фиксировало и строго судило осанку, движения, жесты – резкие или сдержанные, страстные или исполненные спокойного достоинства. Девушки обучались грациозной походке и изящному подхватыванию длинных одежд, государственные мужи и ораторы следили за осанкой и жестикуляцией во время публичных выступлений. В греческой культуре тело, в том числе и прикрытое одеждой, было средством социальной репрезентации.

Поскольку тело имело столь выдающееся значение для социальной роли, в изобразительном искусстве его представляли без покровов даже в тех ситуациях, когда люди в реальной жизни, разумеется, были так или иначе одеты: воины в бою, охотники на охоте, юноши, участвующие в религиозных обрядах, часто изображались без доспехов, охотничьих костюмов и нарядных платьев. Нестесненное изображение нагого тела, сначала мужского, а в позднейшие эпохи и женского – характерная отличительная черта греческого и римского искусства. Не только боги и мифические герои, но и персонажи повседневной жизни или известные современники часто изображались без покровов. Вплоть до наших дней классицизм разных эпох подхватывал этот обычай. Традиционное искусствознание понимало его как отрыв от реальности: «идеальная нагота» возносила изображаемых персонажей в «героическую» сферу. Такое понимание, как сегодня нетрудно заметить, основано на идеализме Нового времени и полном непонимании значимости тела в античной культуре. Произведения греческого и римского искусства изображают богов, героев и людей без покровов, когда ставят перед собой задачу показать их физическую силу и ловкость, красоту и величавость. Это прекрасные тела, тренированные в гимнасиях, побеждавшие в спортивных состязаниях, показывавшиеся обнаженными в обрядах инициации – и в увеличенном масштабе представленные в изображениях богов и мифических героев. Это глубоко реалистическое искусство: пусть изображаемые тела и были в