– Ничего подобного, – ответил я. – Я увижупрекрасный город и его жителей, в умах которых рождаются великие идеи,призванные вести человечество вперед и пролить свет на самые темные тайникимира.

– Так, значит, вы мечтатель! – воскликнул он, но явидел, что он очень доволен таким открытием. Улыбка делала его лицопо-настоящему красивым.

– И к тому же я познакомлюсь там с людьми, подобнымивам, – продолжал я. – С теми, кто способен мыслить и выражать своиидеи доступным языком. Я буду сидеть рядом с ними в кафе, мы будем вместе питьи вести яростные словесные дуэли. И во время таких бесед и споров мы будемиспытывать возвышенные чувства.

Никола обнял меня и поцеловал. Мы были уже так пьяны, чтоедва не опрокинули стол.

– Мой господин, победитель волков… – прошептал он.

Когда дошла очередь до третьей бутылки, я начал рассказыватьНикола о своей жизни, чего никогда прежде не делал. О том, каково это –ежедневно подниматься в горы, уезжать от дома так далеко, что не видно башниотцовского замка, скакать на лошади высоко над полями, через леса, которые,казалось, населены привидениями и разного рода нечистой силой.

Слова лились из меня непрерывным потоком, мой собеседниктоже не отставал, и вскоре мы уже беседовали на тысячи разных тем, обо всем,что переполняло наши сердца, об одиночестве каждого из нас. Точно так же, как иво время моих редких бесед с матерью, все сказанное нами приобретало особыйсмысл. Когда же речь зашла о наших желаниях, стремлениях и неудовлетворенныхамбициях, мы пришли в страшное возбуждение и заговорили одновременно, перебиваядруг друга, и речь наша при этом состояла практически из одних тольковосклицаний: «Да! Да!», или «Вот именно!», или «Я прекрасно понимаю вас!», или«Да, понимаю, вы не могли вынести это», или еще чего-то в том же духе.

Мы потребовали принести еще бутылку вина и подбросить вкамин дров, после чего я принялся уговаривать Никола поиграть для меня наскрипке. Он тут же бросился к себе за инструментом.

День был уже в самом разгаре. Солнце ярко светило в окна, вкамине жарко горел огонь. Мы были основательно пьяны, ужин мы так и незаказали. Мне казалось, что еще никогда в своей жизни я не был так счастлив.Лежа на маленькой, покрытой толстым соломенным матрацем кровати, подложив подголову руки, я смотрел, как он вынимает из футляра скрипку.

Он приложил ее к плечу и начал перебирать струны иподкручивать колки.

Наконец он взмахнул смычком и резко ударил им по струнам –раздались первые звуки.

Я тут же вскочил, прислонился спиной к деревянной панелистены и уже не в силах был отвести взгляд от Никола. Подобной музыки мне еще неприходилось слышать – я просто не мог поверить своим ушам.

Он буквально ворвался в мелодию, извлекая из скрипкипотрясающие по силе, прозрачные и волнующие до глубины души звуки. Глаза Николабыли закрыты, рот полуоткрыт и нижняя губа чуть изогнута, и не меньше, чем самамузыка, меня потрясла его поза – казалось, он всем телом слился с инструментоми прислушивается к нему не ухом, а душой.

Никогда прежде я не слышал ничего подобного: полныеискреннего чувства, трепещущие мощные звуки бурным потоком лились со струн,повинуясь смычку музыканта. Он играл Моцарта, и ему блестяще удавалось передатьудивительную красоту, веселость и живость, свойственные произведениям великогокомпозитора.

Когда музыка смолкла, я вдруг обнаружил, что сижу, сжимаяруками голову и по-прежнему не сводя взгляда с Никола.

– Что с вами, монсеньор? – почти беспомощным тономспросил он.

В ответ я вскочил с кровати, заключил его в объятия и поцеловалсначала его, а потом и скрипку.

– Перестань называть меня монсеньором! –воскликнул я. – Зови меня просто по имени.

С этими словами я бросился ничком обратно на кровать, закрыллицо руками и разрыдался.

Никола присел рядом со мной, начал меня гладить, пытаясьутешить. Он спрашивал о причине моих слез, и, несмотря на то что я ничего немог объяснить толком, я видел, что он потрясен тем впечатлением, котороепроизвела на меня его игра. В его голосе не было теперь ни горечи, ни сарказма.

Не помню точно, но, кажется, в тот вечер он проводил меня додома.

На следующее утро я стоял на вымощенной камнем улице передмагазином его отца и швырял камешки в окно комнаты Никола, пока наконец он невыглянул.

– Не хочешь спуститься вниз и продолжить нашу вчерашнююбеседу? – спросил я его.

С тех пор все свободное от охоты время я проводил в беседахс Никола. Приближалась весна. На горных склонах зазеленела трава, яблоневыесады пробуждались к жизни. Мы с Никола всегда были вместе.

Мы подолгу бродили по каменистым горным склонам, ели хлеб ипили вино, расположившись на зеленой траве, согретой теплыми лучами солнца, илиотправлялись чуть южнее – к развалинам древнего монастыря. Иногда мы проводиливремя в моем замке, сидя в одной из комнат или поднявшись в какую-нибудь башню.А когда мы были слишком пьяны, вели себя чересчур шумно и тем самым могливызвать раздражение у окружающих, то запирались в знакомой комнатке на второмэтаже деревенского кабачка.

Неделя проходила за неделей – и мы все лучше и лучшеузнавали друг друга. Никола рассказал мне о своем детстве, о разного родагорестях и разочарованиях юности, о людях, которых он знал и любил.

Я в свою очередь поведал ему о своих бедах, поделилсяболезненными воспоминаниями, в том числе и о неудачном побеге из дома вместе струппой бродячих итальянских актеров.

Это произошло в один из вечеров, когда мы снова сидели вкомнатке в кабачке и, как всегда, были пьяны. Фактически мы находились в томсостоянии, которое можно назвать золотым моментом, – том состоянииопьянения, когда все приобретает особенный смысл. Мы всегда стремились продлитьэтот момент, но каждый раз неизбежно наступала минута, когда кто-нибудь из насговорил: «Все, не могу больше. Похоже, наш золотой момент прошел».

В тот вечер, стоя возле окна и глядя на сиявшую над горамилуну, я сказал, что в такие золотые моменты даже тот факт, что мы находимсясейчас не в Париже, не в «Комеди Франсез» или в «Опера» в ожидании, когдаподнимется занавес, – этот факт кажется мне не столь ужасным.

– Ты опять заговорил о парижских театрах, – сказалон. – О чем бы мы ни говорили, ты всегда возвращаешься к теме театров иактеров…

Выражение его больших карих глаз всегда вызывалорасположение, и в своем красном бархатном сюртуке, сшитом по парижской моде, онвыглядел нарядно и щеголевато.