головастый волчонок. Он глядел прямо на охотников, но так спокойно, точно их не было. Пасть ему широко раздирала ленивая зевота. Это было так странно, не по-волчьи, что охотники растерялись, замешкались. Волчонок между тем проснулся окончательно, заметил людей, вздрогнул и начал удирать. Но тут Олько выстрелил. Волчонок упал.

Охотники обшарили весь курган, но других волчат не нашли и начали строить всякие догадки, почему же остался этот:

— Мать, наверно, позабыла про него.

— Сперва позабыла — ладно. А почему потом не пришла?

— Она придет еще, придет. Олько, не дремли, будут у тебя хорошие рукавицы и шапка.

— Нет, не придет: она его нарочно оставила, на убой, чтобы задержать нашу охоту.

— Правильно! — насмешливо поддакнул Иван Карпович. — «Нате, горе-охотнички, волчонка заместо баранов и жеребят, которых я скушала у вас. Сами-то вы не сумеете убить. Так и быть, нате».

После этого все догадки прекратились.

Зоотехник нашел Савраску в самом геройском виде: волчица не приложила к нему зубов, его одни волчата покусали, а это такому герою нипочем. Он промыл жеребенку раны, смазал их и прописал неделю-две жить в земляном стане.

Охотники уехали. Олько бросил убитого волчонка Савраске под ноги. Жеребенок в испуге прижался в угол, задрожал, захрапел. А Олько перебросил волчонка ближе к нему:

— Нюхай-нюхай и помни волчью науку!

— Да пожалей ты малыша, ему и без того тошно! — начал журить парня Колтонаев.

— Пускай тошно, а нюхать все равно надо. Ты думаешь, волки забудут Савраскину кровь?

— Да ты ему-то дай позабыть волков!

— А ему никак нельзя. Нюхай и помни!

И Олько до того довел Савраску, что жеребенок переборол свой страх и начал яростно топтать волчонка.

Потом, ободрав волчонка, Олько не израсходовал шкуру ни на рукавицы, ни на шапку, как советовал Колтонаев, а сохранил «для науки». Время от времени он подбрасывал ее Савраске, а тот кидался на шкуру — и каждый раз все с большей яростью.

Молодое тело заживает быстро. Через неделю Савраску выписали. Свое выздоровление он отпраздновал такой беготней, такими прыжками, что Колтонаев и Олько подумали было, что он рехнулся. Но Савраска быстро угомонился, даже притих; неумеренной резвостью он разбередил себе раны и теперь с жалобной мордой припадал к матери.

В тот же день от Каменной Гривы косяк двинулся к озеру Белё.

В холмистых хакасских степях заведен такой порядок: осень, зиму и весну, когда трава везде одинаково сочная, кони пасутся на высоких местах, а летом, когда трава на высотах засохнет, загрубеет, коней перегоняют в низины, к речкам и озерам.

Косяк Олько подошел к Белё в полдень. Там было столько коней, что не сочтешь. А из степи шли и шли новые табуны и косяки. Роса высохла, трава стала черствой, в степи разыгрались оводы, слепни, и кони спешили на озеро, под прохладный ветерок. Пять-шесть тысяч коней собирается на Белё в жаркий летний полдень.

Молодняк идет табунами голов по двести. Он разделен по возрасту и полу: годовички, двухлетки, трехлетки, кобылки, жеребчики. Матки с молочными жеребятами идут косяками голов по двадцать пять.

Олько ехал впереди косяка и выкрикивал:

— Идем, идем! Где наше место? Укажите нам место!

На Белё каждый табун и косяк имеют свой берег и свою воду. И порядок этот соблюдается со всей строгостью, нарушение его приводит к путанице, к суматохе, к дракам меж конями.

Навстречу Олько выехал начальник всех табунов, старый, белоснежно-седой хакас Урсанах Кучендаев, спросил, сколько в косяке кобылиц, жеребят, все ли здоровы, затем показал отведенное для них место. Кони зашли в воду и простояли там до спада жары, а потом двинулись в степь на кормежку. Так и установилось на все лето: вечер, ночь и утро кони гуляют в степи, а днем самые жаркие часы проводят на озере.

Жизнь на Белё была веселая, каждый день полон новостей. Олько тут встретил много своих ровесников, друзей. Едва он появился, его обступила орава молодых табунщиков.

— Как! Ты все еще ездишь на Вороном?

— Его давным-давно надо на конюшню, вывозить навоз.

— Зачем на конюшню? Прямо волкам в зубы.

— И волки откажутся от такого одра.

Оказалось, что все товарищи Олько уже ездят на новых конях.

Решил и Олько пересесть на другого, а Вороному дать отставку. После разноса, какой устроили Вороному молодые критиканы, этот опытный, даже редкостный укрючный конь[23], которого обучал сам Кучендаев, стал казаться Олько совсем одром.

Олько пошел к Кучендаеву и сказал, что хочет иметь другого коня.

— А Вороной? Не годится?

Старик встал из-за стола, где пил свой любимый кирпичный чай, вышел на крыльцо и приказал Олько проскакать на Вороном. После скачки он многозначительно покачал головой и сказал:

— Да… такому молодцу, как ты, Вороной не годится… Нечего делать — выбирай другого. Вороной пойдет в табун.

Выбрать укрючного коня не просто. Он должен быть сильней, быстрей, умней любого из тех, при которых придется ему служить. Скажем, какой-нибудь бунтовщик вздумает удрать из табуна — укрючный должен догнать его. Догнать, когда бунтовщик совсем свободен, а на укрючном недоуздок, седло, всадник. Бывает и хуже того — удирать начнет весь табун. Бывает и еще хуже — затеют драку косячные жеребцы. Далеко не всякий конь может быть укрючным.

Олько облюбовал крупного рыжего трехлетка в белых чулках. Сколько ни гонялся он за ним, а догнать не мог. Пришлось арканить Рыжку с хитростью. За ним погнались сразу два табунщика, один отрезал ему путь к озеру, другой — в степь. Рыжка поневоле кинулся к баракам, где жили табунщики, но там на него заухали, конь растерялся, тут его и заарканили.

Вороной стоял, широко раздвинув ноги, и внимательно наблюдал за Рыжкой. А тот дергал аркан, взвивался на дыбы, падал на колени, вскакивал опять на дыбы, бил по