аркану передними ногами. Аркан натягивался, как струна, почти до звона, седло, к которому он был привязан, трещало, подпруга глубоко впивалась в бока Вороного, а Вороной был точно припаян к земле. Но стоило Рыжке ослабить аркан хоть чуть-чуть, как Вороной делал шаг вперед. Он подводил Рыжку к столбу, у которого на дикарей надевали седло.

Вороного самого обучали у этого толстого, несокрушимого столба, а потом он начал обучать других и знал дело в совершенстве. Он подтянул Рыжку к столбу, затем обошел кругом, чтобы аркан обнял столб. Тут настало время действовать Олько. Он выскочил из седла и начал подгонять Рыжку кнутом, а Вороной тянул арканом. Как ни бесился Рыжка, но его подтянули к столбу вплотную: уже не поднимешься на дыбы, не мотнешь головой.

Олько начал надевать на Рыжку седло и недоуздок. Он работал быстро, но осторожно, не подходя к коню ближе, чем на вытянутую руку: бывало, что полузадушенный конь вдруг изловчался и хватал неосторожного укротителя зубами, бил копытом.

Узда надета, седло положено — можно садиться и ехать. И Олько занес было ногу, но Кучендаев остановил его, сунул под подпругу палец и сказал:

— Плохо! Конь убьет тебя.

Олько понатужился и затянул подпругу еще на две дырки. Он в седле. Весь напружинился, весь собрался в комок. Что сделает конь, когда с него снимут аркан, угадать невозможно, надо быть готовым ко всему. А кони знают много способов сбросить седока.

— Пускай! — Кучендаев резко взмахнул рукой. — Расступись, дай дорогу!

Рыжку отвязали от столба. Он глубоко, жадно вздохнул, потом, будто его саданула пуля, дико по-поросячьи завизжал и пошел… Он подбрасывал то зад, то перед, немыслимо изгибался и подпрыгивал весь, свирепая морда цокала зубами совсем близко от ноги Олько.

— Поводья! — крикнул Кучендаев.

Ошарашенный градом толчков, Олько почти позабыл о поводьях.

По всем повадкам Рыжки было видно, что он может броситься наземь, и седок, если не успеет выскочить из седла, наверняка будет изуродован.

— Кнут! — крикнул Кучендаев и, получив кнут, изо всей силы отпустил Рыжке удар под брюхо.

Рыжка, как захлебнувшись, хрипнул, сунулся на коленки, вскочил и полетел в степь такими прыжками, что было трудно уловить, касается ли он земли.

Равнина кончилась, пошли холмы. Рыжка был уже от ушей до копыт мокрый, а ходу все не сбавлял.

— Валяй, валяй! — поощрял его Олько, направляя на самые трудные кручи.

Как ни велика была ярость Рыжки, но холмы охладили ее, он пошел тише, затем шагом и, наконец, остановился.

— Что? Накатались? — Но, не доверяя коню, Олько хлопнул его ладонью по боку и направил на новый холм.

Рыжка взбежал до половины холма и снова остановился. Тогда Олько повернул назад. Рыжка еле-еле добрел до Белё. Кучендаев даже упрекнул Олько:

— Однако ты перестарался!

— Он сам старался.

— Он глуп. Знаешь, бывает: бежит, бежит, а потом хлоп — и умер. Так седла не хочет, что смерть легче.

На ночь Рыжку привязали к столбу. На другой день он повторил все снова — прыжки, дыбки, скачку по холмам, но уже не с той яростью. И потом что ни день начал быстро сбавлять упрямство.

* * *

Рыжка смирился с седлом, с уздой, с хозяином, но еще не понимал ни повода, ни «тпру», ни «ну». Каждый день, пока косяк отдыхал на Белё, Олько седлал Рыжку и уезжал в степь. Наука подвигалась неплохо. Он думал, что месяца через два Рыжка будет готов для укрючной службы. А потом Олько назначат старшим табунщиком. После такого коня… Ого! Олько был уверен, что после Рыжки он обломает любого дикаря, управится с любым табуном. Весной годовичков отделят от маток, будет, как всегда, переформирование табунов, и он возьмет табун годовалых жеребчиков, в который попадет Савраска.

Но случилось немножко не так. На Белё приехал Иван Карпович, остановил Олько, который первым подвернулся на глаза, и сказал:

— Скачи в степь и передай, чтобы все табуны и табунщики собирались сюда. Живо!..

Оседлав Вороного — ездить на Рыжке было еще мешкотно, — Олько умчался. Когда он вернулся, у озера была большая суматоха. Некоторые из табунщиков торопливо прилаживали все свои пожитки к седлам, собирались уезжать. Другие, размахивая бичами, шарахались в гуще табунов: ловили, отгоняли, делили, соединяли. При многих табунах и косяках были почему-то не те табунщики, что раньше. За косяком Олько присматривал сын Кучендаева Уйбат, парнишка лет двенадцати.

— Ты что тут делаешь? — наскочил на Уйбата Олько.

— Работаю, — важно ответил Уйбат. — Тебя нет, Колтонаева нет… Отец послал меня.

— Где Колтонаев?

— Я не знаю. Иди к отцу — узнаешь. Он два раза звал тебя.

От Кучендаева Олько узнал, что организуют новый конный завод и многие табунщики вместе с конями перейдут в него.

— Ты, Олько, будешь старшим табунщиком, — сказал Кучендаев.

— А кто младшим?

— Мой Уйбат.

— Уйбат? — удивился Олько.

— Тебе не нравится мой Уйбат?

— Нравится. Но как можно сыну начальника табунов ходить младшим табунщиком?

— А кем быть ему?

— Старшим.

Кучендаев засмеялся.

— Вот когда обрадуются волки! — Потом всхлопнул ладошами: — Разговор кончен. Некогда. Иди к коням, там много дела.

К вечеру суматоха улеглась. Уйбату дали опытного коня, аркан, спецовку, бич он свил сам. Недели две Уйбат ходил под наблюдением Олько, а затем установился нормальный порядок — работать посуточно. У Олько опять стало свободное время, он возобновил обучение Рыжки, и скоро Рыжка стал укрючным, а Вороной пошел в табун.

* * *

Начался август, а с ним такая жарынь, что даже по ночам через подошвы сапог ноги чувствовали теплоту земли. В степи расплодилось несметно много оводов. Кони стали раздражительней, драчливей, злей. Буян давно уже рвался в драку. Вид у него был самый