разбойный, подстерегающий: голова то и дело поднималась, зубы щерились, по всему телу пробегала дрожь. И как ни сторожили его, Буян однажды отбросил всякие хитрости, уловки и кинулся на глазах у табунщиков к жеребцу Петуху, который стоял к нему ближе других. Табунщики помчались наперерез драчунам.

Олько подоспел раньше других и замахнулся уже ударить Буяна по зубам, но тут Рыжка струсил и резко остановился. Олько перелетел ему через голову и плашмя шлепнулся наземь. Внутри у него екнуло, что-то подкатило комом к горлу, он еле-еле встал и продохнул этот ком. Первой мыслью было — снова в седло, но Рыжка со всех ног улепетывал в степь. Олько почти взвыл от огорчения и злости:

— Шайтан, черт! Сегодня же спущу в котел!

Тут раздался свирепый звериный рев в две глотки — Буян схватился с Петухом. В вихре пыли извивались два огромных тела, мелькали зубы, копыта, хвосты. Около драчунов бестолково кружился маленький Уйбат, махал арканом, кнутом, но жеребцы даже не замечали этого. В руках у Олько был только бич — аркан умчал с собой Рыжка, — и, не видя ничего другого под руками, Олько бросился к костру, на котором варили обед, схватил горящее полено и с ним — к жеребцам, прямо в свалку, и поленом — в морды, в морды. И огнем-то разогнал не скоро.

Буян разбил Петуху нижнюю челюсть и левый глаз, а Петух искусал Буяну всю шею. Жеребцов угнали в Главный стан, в конский изолятор. Осмотрев их, зоотехник покачал головой и сказал:

— Это вот происшествие! Еще бы немножко — и вывози обоих жеребцов в овраг.

Досталось в этой схватке и Олько: он получил сильные ожоги на обеих руках и вывих правого плеча, по которому не то Буян, не то Петух ударил его копытом. Олько положили в больницу.

К табунам он вернулся только в октябре. Перед тем прошли большие осенние дожди, и бурая, выжженная летним зноем степь снова покрылась молодой травой. Кони перебирались из котловин на зазеленевшие высоты.

Кучендаев встретил Олько с радостью, ласково:

— Ждем, давно ждем. Твой косяк гуляет здесь. Один, без тебя, мой Уйбат не хочет на Каменную Гриву.

Олько спросил, где находится его прежний конь, Вороной.

— Бегает в табуне.

— Я хочу опять на нем ездить.

— Он же никуда не годится! Ты сам говорил — никуда. Я не знаю, как понимать тебя, — заворчал Кучендаев. — Вороной, Рыжий — все тебе не годятся. Тебе, может, самое лучшее совсем без коня, пешком бегать? Я не знаю, как понимать.

— Дураком был, вот как понимать надо, — сказал Олько.

Тут Кучендаев развеселился, засмеялся:

— А, вот как… правильно! Я тебе сразу хотел сказать это. А потом подумал: «Пускай сам увидит». Иди лови Вороного! — Старик ласково похлопал Олько по плечу. — Лови, езди и говори спасибо, что Кучендаев не отдал Вороного другому табунщику.

— Спасибо!

* * *

Весной жеребят отделили от маток и сгруппировали в особые табуны. Олько с Уйбатом выбрали себе табун жеребчиков, в который попал Савраска.

К этому коньку табунщики относились с особенной любовью. Не столько потому, что он в табуне был младшим, что когда-то его обидели волки, — главное было в том, что Савраска вырастал не таким, как все.

Дикие степные кони очень пугливы: неожиданно выпорхнет из травы птица, и этого довольно, чтобы табун уже кое-что видевших трехлеток сделал стремительный бросок в сторону. А если зарычит машина, раздастся выстрел, перепуганный табун обязательно отмахает два-три километра.

Савраска же был редкостным храбрецом. Вспорхнет птица — табун в сторону, а Савраска прижмет уши и во всю прыть за врагом. Птица уже высоко, но Савраска преследует ее тень, которая скользит по земле, а догнав, начинает свирепо бить копытами. Почует звериную нору и опять копытами — не скоро отгонишь.

Однажды разразилась сильная сухая гроза. Дождь падал редкими каплями — их можно было пересчитать, но громыхало так, будто все кругом разлеталось вдребезги. При первом ударе от неожиданности многие из жеребят сунулись на коленки, потом кинулись кто куда. Савраска тоже сунулся, но, вскочив, не побежал, а бесстрашно ринулся в бой с грозным невидимым врагом — при каждом новом ударе грома то начинал бить задом, то вскакивал на дыбы и яростно молотил передними копытами воздух.

Враг оказался упорным, живучим — вот уже охрип, онемел, кажется, добит совсем, а немного погодя налетает снова. Когда он наконец уполз в холмы, бессильно рыча и грозясь издали огнеметными глазами, Савраска еле-еле держался на ногах. А табунщики смеялись над ним до упаду.

Во всем заводе не много было коней, о которых бы говорили столько, сколько о Савраске. А после одного случая он стал самым знаменитым. Ему доходил третий год. Был март. В степи задула пурга. Табун, гонимый свирепым ветром, кинулся на Каменную Гриву искать убежища и укрылся в овраге, где родился Савраска и где на пуржливое, голодное время было заготовлено сено.

В то самое время из тайников Каменной Гривы вышли волки — три старых головореза. Вожаком была мстительная, не знающая в разбое ни страха, ни удержу та волчица, что уводила Савраску. Она имела большие счеты с конным заводом: у нее перебили уже не один выводок, и самой Олько Чудогашев всадил пулю меж ребер.

Запахло табуном. Во тьме вечера и бурана волки подошли к нему незамеченными. Табун стоял в загоне, под охраной вооруженных табунщиков. Пробраться в загон не трудно сквозь неплотные стены из жердей и соломы, но там почти наверняка потеряешь свою шкуру. Волки, живущие вблизи конных заводов, хорошо знают, что ждет их при охоте на табуны. Обойдя вокруг загона, они пощелкали зубами и побежали дальше.

Ветер снова донес конский запах. Под защитой холмов шел к своему затишку табун трехгодовалых жеребчиков. Волки в каждом случае применяют особый способ охоты: то берут хитростью, то — выдержкой, гонят коней до изнеможения. На этот раз они выбрали внезапный налет. Если кони почуют опасность загодя, они