Лишь к утру утихли страстные стоны Василисы, и она уснула.Спала день до вечера, ровно дыша и чему-то сладко улыбаясь – румяная, горячая,невозможно красивая. Убедившись, что молодка отнюдь не манья[109] ночная иникуда при дневном свете не денется, Иван Васильевич потребовал Бельского кответу.

Богдаша заюлил глазами и рассказал какую-то небылицу.Дескать, стремянной Никита Мелентьев вдруг тронулся рассудком и решилпокататься с женкою по озеру близ слободы. Да нет, в самом этом решении не былоничего безумного, однако охота к водным прогулкам пришла к Никите почему-тосреди ночи. Сослепу, в темноте, не разглядел бедолага, что днище его лодчонкикакой-то лиходей умудрился просверлить. Может, из пустого озорства, может, сразбойным умыслом… Словом, не больно-то в большом расстоянии от берега лодочкапошла ко дну. Никита плавать то ли не умел, то ли судорога его скрутила – канулкамнем! И такая же участь постигла бы Василису, не случись именно в эту минутуна берегу Бельского и нескольких его людей.

Бабенку спасли. Увидав ее, Богдан Яковлевич удивился такомуневероятному совпадению: не далее как нынче же вечером государь изнемогал поней, жалуясь, что муж помеха, и вот, гляньте, она, Василиса, а мужа и в поминенет!

Чтобы овдовевшая молодушка особенно не горевала по супругу,Бельский незамедлительно отнес ее во дворец и уложил с краешку государева ложа…

Услыхав эту байку, Иван Васильевич немало веселился и хлопалБогдана по плечу. «Неотходный друг» и незнатный дворянин Бельский к исходу тогоже дня был жалован чином думного дьяка. А Василиса так и осталась во дворце.

Всегда веселая и неунывная, она, как это частенько водится убаб, в один прекрасный день слишком много о себе возомнила и затосковала позакону. Тотчас из Спаса-на-Бору прибыл незаменимый в таких делах Никита, иВасилиса на некоторое время успокоилась. Она небось даже и не знала, что дляистинной законности сего венчания необходимо благословение патриарха. Впрочем,тщеславная молодушка довольна была уже тем, что отныне могла сама себя называтьцарицею.

Ох уж эта Василиса!.. Печурка ее вечно была накалена, ибабенка никак не возражала, когда в нее снова и снова подбрасывали дровишки, аглавное, почаще ворочали их кочергою. Веселая щебетунья, она умиляла ИванаВасильевича своими бреднями, как он грубовато-ласково называл странные мысли,порою приходившие ей в голову. Почему-то она страсть как любила страшные сказкипро оживших мертвяков и уверяла, что это самые настоящие живые люди, которыхошибочно сочли мертвыми и похоронили. Расширяя глаза, она представляла, какчеловек просыпается от мертвого сна в гробу и пытается выбраться на белый свет,но постепенно понимает, что бессилен, что обречен…

Самому Ивану Васильевичу эти разговоры казалисьотвратительными, однако Василису они приводили в восторженное исступление, также, как рассказы о жестоких казнях. Хотя самой Василисе небось было бы жальубить и муху, тем не менее самой любимой ее песней была старинная – проИвана-богатыря, который однажды застал свою жену Настасью с полюбовником, басурманскимАфромеем-царем, его убил сразу, а потом принялся и за жену.

Впадая в задумчивость, Василиса частенько певала:

Стал он, Иван, свою жену учить,

Он душеньку Настасью Дмитриевну.

Он перво-то ученье руку отсек ей,

Сам приговаривает:

«Эта рука мне не надобна —

Ласкала она, рука, Афромея-царя!»

А второе ученье – ноги ей отсек:

«А те-де ноги мне не надобны:

Оплеталися они с Афромеем-царем!»

После этого Василиса еще жарче ласкала государя, еще крепчеприжималась к нему своим пышным телом…

Больше года длилась взаимная тяга Ивана Васильевича и его«женищи», а потом он имел неосторожность взять ее с собой в Новгород. Нехватило сил расстаться: поездка предполагалась долгая.

В тот день в новгородский государев дворец был зван шведскийпосланник – велись переговоры о перемирии. Что произошло, Иван Васильевич немог объяснить, однако в самый разгар приема его больно толкнуло в сердце.

Поднялся и, не сказав ни слова, вышел из палаты. Шведостолбенел от такой дикости, однако Бельский бросил ему два-три успокоительныхслова и со всех ног кинулся за государем.

Иван Васильевич большими шагами прошел на женскую половину итолкнул дверь в Василисину опочивальню. Дверь оказалась заложена изнутри…

Бельский покосился на государя – и всем телом ударился вдверь. Под его немалым весом та едва не сорвалась с петель.

«Женища» стояла посреди покойчика – как всегда, румяная икрасивая, только глаза у нее были странно расширены, да почему-то кика снята сголовы, а ворот расстегнут. Под взглядом царя она вдруг побелела, замахаларуками, кинулась к выходу, однако царь поймал ее за косу, рванул к себе.Василиса упала на колени, а в это время Бельский, по знаку государя заглянувшийза полог постели, вышвырнул оттуда бледного, трясущегося красавца-оружничегоИвана Девлетева.

Девлетев повалился на колени. Василиса лишилась сознания иупала рядом. Тут же в припадке падучей повалился и государь. Шведский посол ещедолго ждал, но наконец уехал возмущенный таким бесчестием. Переговоры былисорваны.

Наутро на краю одного из новгородских кладбищ появилосьстранное шествие. На широких розвальнях стояли два гроба. В одном лежалудавленный Иван Девлетев. В другом – живая Василиса, связанная и с заткнутымртом. Гробы были забиты наглухо, и священник, служивший заупокойную молитву,даже не знал, кого отпевает. Велено было поминать просто «усопших рабГосподен».

Гробы опустили в общую могилу – жальник, где хоронилисамоубийц и бродяг, найденных на обочинах дорог. Иван Васильевич, стоя надразверстой ямой, которой еще не скоро предстояло быть засыпанной – когдавровень с краями наберется покойничков, тогда и зароют, – что-то бормотал.Бельский вслушался и украдкой перекрестился. Иван Васильевич пел:

А третье ученье – губы ей отрезал и с носом прочь:

«А и эти губы мне не надобны,

Целовали они царя неверного!»

Четвертое ученье – голову ей отсек и с языком прочь:

«Эта голова мне не надобна,

И этот язык мне не надобен,

Говорил с царем неверным

И сдавался на его слова прелестные!»

Пел он все громче и громче, словно хотел, чтобы слышалалежащая в гробу женщина.

Царица Василиса Мелентьева…

* * *