быстро найти путь и пробиться сквозь океан. Что не входило в мои планы, так это, завернув в очередной коридор, увидеть листы фанеры вместо экранов. В прямоугольных рамах они громоздились друг над другом, как телевизоры в предыдущих пролетах. Нижние части были разрисованы под настроечные панели, с кнопками и гнездами, и даже кабелями, жирной штриховкой стекавшими до самого пола. Тогда я, кажется, подумал о строительной сетке, перекрывающей фасад реставрируемого здания изображением его будущего облика. Подумал: наверное, из-за ник и собственного упрямства, бесконечных перезагрузок и черт знает чего еще я настолько все похерил, что воображать это место было больше не из чего. Что осталась только структура – голая идея входа-выхода. Не помню, успел ли я расстроиться или заметаться в тревоге, что с коридором внутри коридора могло случиться то же самое. Помню другое – хруст за спиной. И то, как обернулся к фанерным телевизорам. Потому что снова что-то хрустнуло. Я присмотрелся и увидел трещину. Тонкую, черную – неудивительно, что на секунду я принял ее за часть рисунка. Хруст повторился. Трещина удлинилась. Она ткнулась в нижнюю часть рамы, ограничивающую лист, а выбралась из-под нее уже на соседнем.

Холсты методично растрескивались. Снизу и сверху, тут, там. Края растущих трещин темнели и вздувались. То была соленая морозная влага…

Сквозь фанеру сочилась вода.

Тут бы мне и додуматься. Не до того, что происходило на самом деле, но хотя бы, что надо бежать. А вместо этого я стоял столбом (как обычно) и думал: черт. Это невозможно. Откуда здесь вода? То есть, да, конечно, океан – но он не был настоящим. Здесь ничего не было настоящим. Все это просто структурированная информация с редкими, как здравомыслие Хольда, откликами Ариадны, которые я даже не пытался расшифровать. Потому что когда-то решил, что это не мое дело. А теперь было поздно.

Фанера упруго мироточила, размывая штриховку кабелей. Вода стекала на пол и собиралась в лужи. Они подбирались ко мне – непрозрачные, без отражений – пока я стоял, смотрел и думал, какая же роскошь это ваше бей и беги. Замри – вот удел слабых. Потом от всего отделился звук, похожий на резкий хлопок, – на то, как образовывается вакуум. Что-то хрустнуло. Где-то прыснуло. И с гулким, дробяще-переламывающим треском фанеру прорвал океан.

* * *

Ариадна двигалась вдоль картин, как мимо голых стен – равнодушно. Факт того, что их автор мертв, а галерея разрушена, экономил ей слова.

Привязанный к стулу, я следил за ее бездумным шагом через весь зал. Из разбитой витрины в спину хлестал дождь. Но с меня и без него текло ледяными солеными ручьями. Грудина болела от попыток продышать крупную дрожь.

– Ты правда убила ее? Ту, другую?

Ариадна замедлилась у одной из картин. Синее на ней плескалось в черном. Ариадна коснулась ладонью неровного, в буграх и металлической стружке холста и неприязненно выдохнула:

– Сколько нытья.

Под моей левой ногой теплел тормозной след. От него неослабевающе тянуло горелой резиной. Чуть подальше лежал разбитый позвонок. Они были повсюду – белое на белом, кости на льду: обломки, груды, сколы. У подножий осыпавшихся стен темнели сорванные цепи, напоминавшие хребты морских змей.

– Он цел, – напомнил я. – Позвоночник. Саннстран не сломал его.

– Каждый видит то, что хочет, – молвила Ариадна, переходя к следующей картине.

Я не знал ее такой. В темном брючном костюме, с влажно вьющимися волосами, отливающими синевой до самого пояса. Ее лицо было бледным, но не белым. В руке тускло поблескивал артемис. Я не знал ее такой, потому что не знал Ариадну живой. Мертвой, как оказалось, тоже.

– Не понимаю… – продолжил я. – Почему тебя несколько?

– А тебя? – спросила она и сама же ответила. – Психика синтропа не имеет глуби…

– Я не о том.

Она молча дернула плечом.

– Мы с трудом наскребали на то, чтобы ты функционировала… Физиологически. Хоть как-то. Чтобы я мог с тобой вот так поговорить, а ты… Неужели ты все время была в себе?

Ариадна, наконец, посмотрела на меня. Этого я и добивался.

– Тебе не стоило останавливаться на версии со скринсейвером, – холодно сообщила она.

Сначала я не понял. Затем понял:

– Откуда ты знаешь, что я так думал?

Ариадна скривилась:

– Хотелось бы сказать: потому что я знаю то, что знаешь ты. Но если бы это было так, нам не пришлось бы рисковать, затаскивая тебя сюда.

– Нам?..

Она не ответила. Обвела выжидающим взглядом зал, но, кажется, не увидела того, чего искала.

– И сколько тебя? – не сдавался я.

– Теперь немного.

– Теперь? То есть, моя Ариадна – не единственная, кого ты убила?

– Твоя?

Я подобрался, глядя на ее стремительное приближение. Ариадна подошла, знакомо склонилась ко мне. Чуть менее знакомо оперлась рукой с артемисом на спинку стула:

– Да. В том смысле, что вы оба чуть все не запороли, она действительно была очень твоя.

Я сдавленно выдохнул:

– О чем ты?

Ариадна отдернулась. Северно-ледовитый океан в ее взгляде темнел бушевавшей на горизонте грозой.

– Это такой вид аутоагрессии? Или что? – спросил я упрямо, уже у спины.

– Аутоагрессии? – она фыркнула. – Слова-то откуда такие взрослые знаешь?

– Книжки читаю.

– По самопомощи? – Ариадна бросила презрительный взгляд поверх плеча. – Мне хотя бы достает смелости смотреть себе в лицо, Михаэль.

Она отошла к постаменту в центре зала. Пять сваленных в кучу позвонков напоминали погребальный курган. Ариадна села на край его, затем, очевидно маясь, слегла.

– Ариадна…

– Заткнись.

Она устроила голову в изгибе треснувшего отростка и закрыла глаза.

Я подождал, подергался. В мокрую одежду веревка вреза́лась с энтузиазмом циркулярной пилы. Покрутившись, я попытался заглянуть себе за спину, но различил лишь вихрящийся, покрытый трещинами вечер за стеклом. Руки ныли. Я дернул плечом. Потом еще раз. И как-то так, рывок за рывком, сдвинулся на пару сантиментов. Но на последнем переусердствовал – с непривычки, блин, наверное – и вместе со стулом грохнулся на бок.

– Твою мать! – подорвалась Ариадна. – Хватит вести себя как ребенок!

Галерею озарил гигантский прожектор. Глаз огромного, с планету, маяка. Он залил все картины обеззараживающим полуденным светом, вымывая синий, выжигая черный, оставляя цвет только темной, утопающей в белом фигурке, щурящейся против ослепляющих лучей.

– И что мне с ним делать? – спросила Ариадна у света.

– Не дай проснуться первым, – ответил тот.

Я вздрогнул от знакомого голоса. Забарахтался, как выброшенная на берег рыба, пытаясь разглядеть сквозь свет его источник.

– Не может… – прохрипел я. – Ариадна! – Я метнулся к ней взглядом, неподвижной, сияющей. – Этого не может быть… Он мертв! Это просто эхо прошлого! Фрагмент воспоминаний!

Свет сместился. Прожектор взглянул на меня в упор. И я узнал его. Не только по голосу, но по никам в чайном магазине. По гигантскому, как мировой океан, присутствию, от которого воздух индевел сквозь уджат.

– Ничто так не ограничивает информацию, как ее носитель, – напомнил он.

Тормозной след под моей щекой плавился, впитываясь в