— Не поверишь, я бы и сам всё отдал, лишь бы туда вернуться… — вздохнул Безумец и решил завершить их разговор.

Если общение с этим эльфом было уже сносно, то остальное окружение он всё так же не терпел. Поэтому, взглянув на величественное вновь живое древо и напоследок ещё раз погордившись проделанной работой, магистр направился на выход из эльфинажа. Его тут ничего не держало: ни дела, ни совесть. Да и город не держал.

Поэтому Безумец уже сегодня засобирался покинуть Денерим, но перед эти дал ещё себе пару часов на отдых. А куда торопиться? Инквизиция, если и получила новость о закрытии разрыва, отреагировать никак не успеет. А местные правители ещё не скоро поймут, насколько важного беглеца они упустили. Так что на ещё какие-то неожиданные встречи в эти последние часы в городе маг ну никак не рассчитывал…

[1] — Из внутриигрового кодекса «Воспоминания в камне и крови»

Глава 15. Деловая беседа

Мальчик нёсся по коридору, расставив руки в сторону, видимо, чтобы подражать птицам, чьему свободному полёту завидовал. Птицы же свободны в передвижении — могут в любой момент взмыть в небо и улететь в любую сторону света… ну, по крайней мере, так он думал и поэтому завидовал. Такой ещё детской, невинной завистью. Для его совсем юного возраста этот коридор, как клетка для дикой птицы (причём про клетку подмечено весьма точно: здесь на окнах были решётки), но с самого детства мальчик был вынужден довольствоваться только им.

Аналогия про клетку и птицу всплывает вновь, если сказать, что небольшое крыло усадьбы — это всё, что мальчик видел в своей жизни. Немногочисленные здешние комнаты он выучил наизусть: знал каждый угол, в котором можно было соорудить из ближайшей мебели своё маленькое укрытие, знал, на какой карниз некрепко крепятся шторы, чтобы их в очередной раз сорвать, обмотаться ими и, взяв метлу, перед зеркалом изображать из себя всемогущего архонта Дариния — героя его любимых книжек. Часто за этими самыми шторами ребёнок прятался, чтобы заворожённо посмотреть на мир, от которого его отделяют решётки. И пусть ему запрещали даже близко подходить к окнам (по какой-то причине хозяин не хотел, чтобы ребёнка увидели посторонние с улицы), но мальчик никогда не мог сдержаться, особенно, когда слышал детские голоса. Это были эльфинята, дети рабов хозяина, которые в редкие минуты отдыха позволяли себе порезвиться и поиграть. Разумеется, жизнь раба — это не то, к чему следует стремиться, а уж для свободного человека становление рабом — несмываемое клеймо позора. Но мальчик всё равно позволял себе мечтать оказаться среди остроухих: они хотя бы все вместе, а он тут совсем один.

Всё детство в его окружение входило только двое: эльфийка, которую он всегда называл няней (как-то иначе было строго-настрого запрещено), и старый, весьма умный и начитанный эльф-библиотекарь; именно он заботился о них и единственный мог покидать крыло. Всех же остальных: снующих в вечных трудах раттусов и семью господина, порой прогуливающуюся по саду, — он видел только через окно.

В порывах своего невинного любопытства мальчик, разумеется, не раз и не два задавал опекунам вопрос, почему он вынужден сидеть взаперти. Да только взрослые не знали и сами. Старик часто думал, откуда взялся этот ребёнок и зачем его так тщательно прячут, если хозяин в те редкие разы, когда появлялся в крыле, обращался с ним не лучше, чем с любым бесправным слугой, однако привычки спрашивать у него не было, и он, как и все его сородичи, беспрекословно выполнял приказ. Так же точно приказу следовала эльфийка. И старик никогда не дождётся ответа, почему именно она стала воспитательницей для маленького подопечного. Магистр заставил молчать.

В связи с отсутствием разнообразия в досуге в тесных четырёх стенах книги очень быстро стали для мальчика способом коротать дни в одиночестве. Библиотекарь обучил непостижимому, для рабов, умению читать сначала няню, благодаря чему маленькому подопечному читали с самого раннего детства, можно сказать, с младенчества. Когда же ребёнок подрос, обучил старик и его.

С взрослением мальчика пришёл и первый приказ от хозяина: приступить к настоящему обучению. Эльф, почёсывая седую голову, не понимал, зачем ребёнка-раба душить науками, которые изучают только господские дети, но опять-таки спрашивать он был не приучен. Старик заменить настоящих учителей не мог, и мальчик будет отставать от своих высокородных сверстников, но он уже знает больше, чем большинство рабов магистра.

Приходила к библиотекарю мысль, что растёт продолжатель его дела: эльф уже стар, немощен, а бесконечно преданный смотритель за личной библиотекой хозяину всегда нужен. Да только быстро он отказался от подобного варианта, поскольку ныне состояние библиотеки господина волнует в последнюю очередь. Уже несколько лет с тех пор, как выяснилось, что и второй его сын имеет позорно маленький магический талант, магистр занят раздумьями, как семье не потерять всё своё влияние и место в Магистериуме, и с головой ушёл в свои страшные, как говорят слухи, эксперименты.

Сегодняшнее многочасовое изнурительное (для непоседливого ребёнка-то особенно) обучение подошло к концу. Мальчик хоть и был весьма прилежным учеником (за неимением другого досуга), но и ему свойственно по-детски проказничать, а ещё чем больше были его успехи, тем чётче в ребёнке просыпалось чрезмерное самомнение. Понимание того, что он уже знает больше, чем одногодки-рабы, побуждало его с меньшим азартом относиться к учёбе. Поэтому сейчас учитель и был вынужден лицезреть на последнем листе пергамента не записи с конца лекции, а собственный портрет с заячьими, а не эльфийскими ушами.

Радуясь этой маленькой шалости и вспоминая свои сегодняшние успехи, за которые его даже похвалили, мальчик нёсся в свою комнату, чтобы о всём рассказать и порадовать любимую нянюшку.

Однажды старый эльф непроизвольно обмолвился, что помнил её самой настоящей красавицей, с чьей красотой мог соперничать только, пожалуй, её очень сильный врождённый магический дар. Была бы она человеком, её бы назвали одарённой, а так её считали дефектной: рабам ни к чему иметь магический дар, который, как утверждал Синод, является прямым благословением Древних Богов. Но мальчику было сложно поверить словам старика, поскольку никогда он не видел няню такой. В его глазах она всегда была слабой, болезненной эльфийкой: её хилое тельце словно иссушено и лишено всех жизненных сил какой-то страшной хворью, а естественная природа её магических способностей обезображена до такой степени, что любое использование даже самых мирных заклинаний (из школы созидания, к примеру) могло