— И прекрасно, — перебила Татьяна Павловна, — и я тоже ейсто раз повторяла. Ведь он умрет же до брака-то — все равно не женится, а еслиденьги оставит ей в завещании, Анне-то, так ведь они же и без того уже вписанытуда и оставлены…

— Неужели Катерине Николаевне только денег жаль?

— Нет, она все боялась, что документ у ней, у Анны-то, и ятоже. Мы ее и сторожили. Дочери-то не хотелось старика потрясти, а немчурке,Бьорингу, правда, и денег жалко было.

— И после этого она может выходить за Бьоринга?

— Да что ж с дурой поделаешь? Сказано — дура, так дура ибудет вовеки. Спокойствие, видишь, какое-то он ей доставит: «Надо ведь,говорит, за кого-нибудь выходить, так за него будто всего ей способнее будет»;а вот и увидим, как там ей будет способнее. Хватит себя потом по бокам руками,а уж поздно будет.

— Так вы-то чего же допускаете? Ведь вы любите же ее; ведьвы в глаза же ей говорили, что влюблены в нее?

— И влюблена, и больше, чем вас всех, люблю, вместе взятых,а все-таки она — дура бессмысленная!

— Да сбегайте же за ней теперь, и мы все порешим и самиповезем ее к отцу.

— Да нельзя, нельзя дурачок! То-то вот и есть! Ах, чтоделать! Ах, тошно мне! — заметалась она опять, захватив, однако, рукою плед. —Э-эх, кабы ты раньше четырьмя часами пришел, а теперь — восьмой, и она ещедавеча к Пелищевым обедать отправилась, а потом с ними в оперу.

— Господи, так в оперу нельзя ли сбегать… да нет, нельзя!Так что ж теперь с стариком будет? Ведь он, пожалуй, ночью помрет!

— Слушай, не ходи туда, ступай к маме, ночуй там, а завтрарано…

— Нет, ни за что старика не оставлю, что бы ни вышло.

— И не оставляй; это — ты хорошо. А я, знаешь… побегу-ка я,однако, к ней и оставлю записку… знаешь, я напишу нашими словами (она поймет!),что документ тут и чтоб она завтра ровно в десять часов утра была у меня —ровнешенько! Не беспокойся, явится, меня-то уж послушается: тут все разом исладим. А ты беги туда и финти пред стариком что есть мочи, уложи его спать,авось вытянет до утра-то! Анну тоже не пугай; люблю ведь я и ее; ты к нейнесправедлив, потому что понимать тут не можешь: она обижена, она с детствабыла обижена; ох, навалились вы все на меня! Да не забудь, скажи ей от меня,что за это дело я сама взялась, сама, и от всего моего сердца, и чтоб она быласпокойна, и что гордости ее ущербу не будет… Ведь мы с ней в последние-то днисовсем разбранились, расплевались — изругались! Ну, беги… да постой, покажи-каопять карман… да правда ли, правда ли? Ох, правда ли?! Да отдай ты мне этописьмо хоть на ночь, чего тебе? Оставь, не съем. Ведь, пожалуй, за ночь-то изрук выпустишь… мненье переменишь?

— Ни за что! — вскрикнул я, — нате, щупайте, смотрите, а низа что вам не оставлю!

— Вижу, что бумажка, — щупала она пальцами. — Э-эх, нухорошо, ступай, а я к ней, может, и в театр махну, это ты хорошо сказал! Дабеги же, беги!

— Татьяна Павловна, постойте, что мама?

— Жива.

— А Андрей Петрович?

Она махнула рукой.

— Очнется!

Я побежал ободренный, обнадеженный, хоть удалось и не так,как я рассчитывал. Но увы, судьба определила иначе, и меня ожидало другое —подлинно есть фатум на свете!

Еще с лестницы я заслышал в нашей квартире шум, и дверь внее оказалась отпертою. В коридоре стоял незнакомый лакей в ливрее. ПетрИпполитович и жена его, оба чем-то перепуганные, находились тоже в коридоре ичего-то ждали. Дверь к князю была отворена, и там раздавался громовый голос,который я тотчас признал, — голос Бьоринга. Я не успел еще шагнуть двух шагов,как вдруг увидал, что князя, заплаканного, трепещущего, выводили в коридорБьоринг и спутник его, барон Р., — тот самый, который являлся к Версилову дляпереговоров. Князь рыдал в голос, обнимал и целовал Бьоринга. Кричал же Бьорингна Анну Андреевну, которая вышла было тоже в коридор за князем; он ей грозил и,кажется, топал ногами — одним словом, сказался грубый солдат-немец, несмотря навесь «свой высший свет». Потом обнаружилось, что ему почему-то взбрело тогда вголову, что уж Анна Андреевна виновата в чем-то даже уголовном и теперьнесомненно должна отвечать за свой поступок даже перед судом. По незнанию дела,он его преувеличил, как бывает со многими, а потому уже стал считать себявправе быть в высшей степени бесцеремонным. Главное, он не успел еще вникнуть:известили его обо всем анонимно, как оказалось после (и об чем я упомянупотом), и он налетел еще в том состоянии взбесившегося господина, в которомдаже и остроумнейшие люди этой национальности готовы иногда драться, каксапожники. Анна Андреевна встретила весь этот наскок в высшей степени сдостоинством, но я не застал того. Я видел только, что, выведя старика вкоридор, Бьоринг вдруг оставил его на руках барона Р. и, стремительнообернувшись к Анне Андреевне, прокричал ей, вероятно отвечая на какое-нибудь еезамечание:

— Вы — интриганка! Вам нужны его деньги! С этой минуты выопозорили себя в обществе и будете отвечать перед судом!..

— Это вы эксплуатируете несчастного больного и довели его добезумия… а кричите на меня потому, что я — женщина и меня некому защитить…

— Ах да! вы — невеста его, невеста! — злобно и неистовозахохотал Бьоринг.

— Барон, барон… Chére enfant, je vous aime,[166] —проплакнул князь, простирая руки к Анне Андреевне.

— Идите, князь, идите: против вас был заговор и, может быть,даже на жизнь вашу! — прокричал Бьоринг.

— Oui, oui, je comprends, j’ai compris au commencement…[167]

— Князь, — возвысила было голос Анна Андреевна, — вы меняоскорбляете и допускаете меня оскорблять!

— Прочь! — крикнул вдруг на нее Бьоринг.

Этого я не мог снести.

— Мерзавец! — завопил я на него. — Анна Андреевна, я — вашзащитник!

Тут я подробно не стану и не могу описывать. Сцена вышлаужасная и низкая, а я вдруг как бы потерял рассудок. Кажется, я подскочил иударил его, по крайней мере сильно толкнул. Он тоже ударил меня из всей силы поголове, так что я упал на пол. Опомнившись, я пустился уже за ними на лестницу;помню, что у меня из носу текла кровь. У подъезда их ждала карета, и, покакнязя сажали, я подбежал к карете и, несмотря на отталкивавшего меня лакея,опять бросился на Бьоринга. Тут не помню, как очутилась полиция. Бьорингсхватил меня за шиворот и грозно велел городовому отвести меня в участок. Якричал, что и он должен идти вместе, чтоб вместе составить акт, и что меня несмеют взять, почти что с моей квартиры. Но так как дело было на улице, а не вквартире, и так как я кричал, бранился и дрался, как пьяный, и так как Бьорингбыл в своем мундире, то городовой и взял меня. Но тут уж я пришел в полноеисступление и, сопротивляясь из всех сил, кажется, ударил и городового. Затем,помню, их вдруг явилось двое, и меня повели. Едва помню, как привели меня вкакую-то дымную, закуренную комнату, со множеством разных людей, стоявших исидевших, ждавших и писавших; я продолжал и здесь кричать, я требовал акта. Нодело уже состояло не в одном акте, а усложнилось буйством и бунтом противполицейской власти. Да и был я в слишком безобразном виде. Кто-то вдруг грознозакричал на меня. Городовой меж тем обвинял меня в драке, рассказал ополковнике…