Комбинация состояла в том, чтоб выманить нас обоих, Татьянуи меня, из квартиры во что бы ни стало, хоть на четверть только часа, но доприезда Катерины Николаевны. Затем — ждать на улице и, только что мы с ТатьянойПавловной выйдем, вбежать в квартиру, которую отворит им Марья, и ждатьКатерину Николаевну. Альфонсинка же той порой должна была из всех силзадерживать нас где хочет и как хочет. Катерина же Николаевна должна былаприбыть, как обещала, в половине двенадцатого, стало быть — непременно вдвоераньше, чем мы могли воротиться. (Само собою, что Катерина Николаевна никакогоприглашения от Ламберта не получала и что Альфонсинка налгала, и вот эту-тоштуку и выдумал Версилов, во всех подробностях, а Альфонсинка только разыгралароль испуганной предательницы.) Разумеется, они рисковали, но рассудили ониверно: «Сойдется — хорошо, не сойдется — еще ничего не потеряно, потому чтодокумент все-таки в руках». Но оно сошлось, да и не могло не сойтись, потомучто мы никак не могли не побежать за Альфонсинкой уже по одному толькопредположению: «А ну как это все правда!» Опять повторяю: рассудить былонекогда.

Мы вбежали с Тришатовым в кухню и застали Марью в испуге,Она была поражена тем, что когда пропустила Ламберта и Версилова, то вдругкак-то приметила в руках у Ламберта — револьвер. Хоть она и взяла деньги, норевольвер вовсе не входил в ее расчеты. Она была в недоуменье и, чуть завиделаменя, так ко мне и бросилась:

— Генеральша пришла, а у них пистолет!

— Тришатов, постойте здесь в кухне, — распорядился я, — ачуть я крикну, бегите изо всех сил ко мне на помощь.

Марья отворила мне дверь в коридорчик, и я скользнул вспальню Татьяны Павловны — в ту самую каморку, в которой могла поместиться одналишь только кровать Татьяны Павловны и в которой я уже раз нечаянноподслушивал. Я сел на кровать и тотчас отыскал себе щелку в портьере.

Но в комнате уже был шум и говорили громко; замечу, чтоКатерина Николаевна вошла в квартиру ровно минуту спустя после них. Шум и говоря заслышал еще из кухни; кричал Ламберт. Она сидела на диване, а он стоял переднею и кричал как дурак. Теперь я знаю, почему он так глупо потерялся: онторопился и боялся, чтоб их не накрыли; потом я объясню, кого именно он боялся.Письмо было у него в руках. Но Версилова в комнате не было; я приготовилсяброситься при первой опасности. Передаю лишь смысл речей, может быть, многое ине так припоминаю, но тогда я был в слишком большом волнении, чтобы запомнитьдо последней точности.

— Это письмо стоит тридцать тысяч рублей, а вы удивляетесь!Оно сто тысяч стоит, а я только тридцать прошу! — громко и страшно горячась,проговорил Ламберт.

Катерина Николаевна хоть и видимо была испугана, но смотрелана него с каким-то презрительным удивлением.

— Я вижу, что здесь устроена какая-то западня, и ничего непонимаю, — сказала она, — но если только это письмо в самом деле у вас…

— Да вот оно, сами видите! Разве не то? В тридцать тысячвексель, и ни копейки меньше! — перебил ее Ламберт.

— У меня нет денег.

— Напишите вексель — вот бумага. Затем пойдете и достанетеденег, а я буду ждать, но неделю — не больше. Деньги принесете — отдам вексельи тогда и письмо отдам.

— Вы говорите со мной таким странным тоном. Вы ошибаетесь. Увас сегодня же отберут этот документ, если я поеду и пожалуюсь.

— Кому? Ха-ха-ха! А скандал, а письмо покажем князю! Гдеотберут? Я не держу документов в квартире. Я покажу князю через третье лицо. Неупрямьтесь, барыня, благодарите, что я еще не много прошу, другой бы, крометого, попросил еще услуг… знаете каких… в которых ни одна хорошенькая женщинане отказывает, при стеснительных обстоятельствах, вот каких… Хе-хе-хе! Vousêtes belle, vous![177]

Катерина Николаевна стремительно встала с места, всяпокраснела и — плюнула ему в лицо. Затем быстро направилась было к двери. Воттут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак,верил в эффект документа, то есть — главное — не разглядел, с кем имеет дело,именно потому, как я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми чувствами,как и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, можетбыть, и не уклонилась бы войти в денежную сделку.

— Ни с места! — завопил он, рассвирепев от плевка, схвативее за плечо и показывая револьвер, — разумеется для одной лишь острастки. — Онавскрикнула и опустилась на диван. Я ринулся в комнату; но в ту же минуту издвери в коридор выбежал и Версилов. (Он там стоял и выжидал.) Не успел ямигнуть, как он выхватил револьвер у Ламберта и из всей силы ударил егоревольвером по голове. Ламберт зашатался и упал без чувств; кровь хлынула изего головы на ковер.

Она же, увидав Версилова, побледнела вдруг как полотно;несколько мгновений смотрела на него неподвижно, в невыразимом ужасе, и вдругупала в обморок. Он бросился к ней. Все это теперь передо мной как бы мелькает.Я помню, как с испугом увидел я тогда его красное, почти багровое лицо иналившиеся кровью глаза. Думаю, что он хоть и заметил меня в комнате, но менякак бы не узнал. Он схватил ее, бесчувственную, с неимоверною силою поднял ее ксебе на руки, как перышко, и бессмысленно стал носить ее по комнате, какребенка. Комната была крошечная, но он слонялся из угла в угол, видимо непонимая, зачем это делает. В один какой-нибудь миг он лишился тогда рассудка.Он все смотрел на ее лицо. Я бежал за ним и, главное, боялся револьвера,который он так и забыл в своей правой руке и держал его возле самой ее головы.Но он оттолкнул меня раз локтем, другой раз ногой. Я хотел было крикнутьТришатову, но боялся раздражить сумасшедшего. Наконец я вдруг раздвинулпортьеру и стал умолять его положить ее на кровать. Он подошел и положил, а самстал над нею, пристально с минуту смотрел ей в лицо и вдруг, нагнувшись,поцеловал ее два раза в ее бледные губы. О, я понял наконец, что это былчеловек уже совершенно вне себя. Вдруг он замахнулся на нее револьвером, но,как бы догадавшись, обернул револьвер и навел его ей в лицо. Я мгновенно, изовсей силы, схватил его за руку и закричал Тришатову. Помню: мы оба боролись сним, но он успел вырвать свою руку и выстрелить в себя. Он хотел застрелить ее,а потом себя. Но когда мы не дали ее, то уткнул револьвер себе прямо в сердце,но я успел оттолкнуть его руку кверху, и пуля попала ему в плечо. В этомгновение с криком ворвалась Татьяна Павловна; но он уже лежал на ковре безчувств, рядом с Ламбертом.

Теперь этой сцене минуло почти уже полгода, и многое утеклос тех пор, многое совсем изменилось, а для меня давно уже наступила новая жизнь…Но развяжу и я читателя.

Для меня по крайней мере первым вопросом, и тогда и ещедолго спустя, было: как мог Версилов соединиться с таким, как Ламберт, и какуюцель он имел тогда в виду? Мало-помалу я пришел к некоторому разъяснению:по-моему, Версилов в те мгновения, то есть в тот весь последний день инакануне, не мог иметь ровно никакой твердой цели и даже, я думаю, совсем тут ине рассуждал, а был под влиянием какого-то вихря чувств. Впрочем, настоящегосумасшествия я не допускаю вовсе, тем более что он — и теперь вовсе несумасшедший. Но «двойника» допускаю несомненно. Что такое, собственно, двойник?Двойник, по крайней мере по одной медицинской книге одного эксперта, которую япотом нарочно прочел, двойник — это есть не что иное, как первая ступеньнекоторого серьезного уже расстройства души, которое может повести к довольнохудому концу. Да и сам Версилов в сцене у мамы разъяснил нам это тогдашнее«раздвоение» его чувств и воли с страшною искренностью. Но опять-таки повторю:та сцена у мамы, тот расколотый образ хоть бесспорно произошли под влияниемнастоящего двойника, но мне всегда с тех пор мерещилось, что отчасти тут инекоторая злорадная аллегория, некоторая как бы ненависть к ожиданиям этихженщин, некоторая злоба к их правам и к их суду, и вот он, пополам с двойником,и разбил этот образ! «Так, дескать, расколются и ваши ожидания!» Одним словом,если и был двойник, то была и просто блажь… Но все это — только моя догадка;решить же наверно — трудно.