— Как фамилия? — крикнул мне кто-то.

— Долгорукий, — проревел я.

— Князь Долгорукий?

Вне себя, я ответил каким-то весьма скверным ругательством,а затем… затем помню, что меня потащили в какую-то темную каморку «длявытрезвления». О, я не протестую. Вся публика прочла еще как-то недавно вгазетах жалобу какого-то господина, просидевшего всю ночь под арестом,связанного, и тоже в комнате для вытрезвления, но тот, кажется, был даже и невиноват; я же был виновен. Я повалился на нары в сообществе каких-то двухбесчувственно спавших людей. У меня болела голова, стучало в висках, стучалосердце. Должно быть, я обеспамятел и, кажется, бредил. Помню только, чтопроснулся среди глубокой ночи и присел на нарах. Я разом припомнил все и всеосмыслил и, положив локти в колени, руками подперев голову, погрузился вглубокое размышление.

О! я не стану описывать мои чувства, да и некогда мне, ноотмечу лишь одно: может быть, никогда не переживал я более отрадных мгновений вдуше моей, как в те минуты раздумья среди глубокой ночи, на нарах, под арестом.Это может показаться странным читателю, некоторым щелкоперством, желаниемблеснуть оригинальностью — и, однако же, это все было так, как я говорю. Этобыла одна из тех минут, которые, может быть, случаются и у каждого, но приходятлишь раз какой-нибудь в жизни. В такую минуту решают судьбу свою, определяют воззрениеи говорят себе раз на всю жизнь: «Вот где правда и вот куда идти, чтоб достатьее». Да, те мгновения были светом души моей. Оскорбленный надменным Бьорингом изавтра же надеясь быть оскорбленным тою великосветскою женщиной, я слишкомзнал, что могу им ужасно отмстить, но я решил, что не буду мстить. Я решил,несмотря на все искушение, что не обнаружу документа, не сделаю его известнымуже целому свету (как уже и вертелось в уме моем); я повторял себе, что завтраже положу перед нею это письмо и, если надо, вместо благодарности вынесу даженасмешливую ее улыбку, но все-таки не скажу ни слова и уйду от нее навсегда…Впрочем, нечего распространяться. Обо всем же том, что произойдет со мнойзавтра здесь, как меня поставят перед начальством и что со мной сделают, — япочти и думать забыл. Я перекрестился с любовью, лег на нары и заснул ясным,детским сном.

Проснулся я поздно, когда уже рассвело. В комнате я уже былодин. Я сел и стал молча дожидаться, долго, около часу; должно быть, было ужеоколо девяти часов, когда меня вдруг позвали. Я бы мог войти в более глубокиеподробности, но не стоит, ибо все это теперь постороннее; мне же только быдосказать главное. Отмечу лишь, что, к величайшему моему удивлению, со мнойобошлись неожиданно вежливо: меня что-то спросили, я им что-то ответил, и мнетотчас же позволили уйти. Я вышел молча, и во взглядах их с удовольствиемпрочел даже некоторое удивление к человеку, умевшему даже в таком положении непотерять своего достоинства. Если б я не заметил этого, то я бы не записал. Увыхода ждала меня Татьяна Павловна. В двух словах объясню, почему это так легкомне тогда сошло с рук.

Рано утром, еще, может быть, в восемь часов, ТатьянаПавловна прилетела в мою квартиру, то есть к Петру Ипполитовичу, все ещенадеясь застать там князя, и вдруг узнала о всех вчерашних ужасах, а главное, отом, что я был арестован. Мигом бросилась она к Катерине Николаевне (котораяеще вчера, возвратясь из театра, свиделась с привезенным к ней отцом ее),разбудила ее, напугала и потребовала, чтоб меня немедленно освободили. Сзапиской от нее она тотчас же полетела к Бьорингу и немедленно вытребовала отнего другую записку, к «кому следует», с убедительнейшею просьбою самогоБьоринга немедленно освободить меня, «арестованного по недоразумению». С этойзапиской она и прибыла в участок, и просьба его была уважена.

Затем продолжаю о главном.

Татьяна Павловна, подхватив меня, посадила на извозчика ипривезла к себе, немедленно приказала самовар и сама отмыла и отчистила меня усебя в кухне. В кухне же громко сказала мне, что в половине двенадцатого к нейбудет сама Катерина Николаевна — как еще давеча они условились обе — длясвидания со мной. Вот тут-то и услышала Марья. Через несколько минут она подаласамовар, а еще через две минуты, когда Татьяна Павловна вдруг ее кликнула, онане отозвалась: оказалось, что она зачем-то вышла. Это я прошу очень заметитьчитателя; было же тогда, я полагаю, без четверти десять часов. Хоть ТатьянаПавловна и рассердилась на ее исчезновение без спросу, но подумала лишь, чтоона вышла в лавочку, и тут же пока забыла об этом. Да и не до того нам было; мыговорили без умолку, потому что было о чем, так что я, например, наисчезновение Марьи совсем почти и не обратил внимания; прошу читателя и этозапомнить.

Само собою, я был как в чаду; я излагал свои чувства, аглавное — мы ждали Катерину Николаевну, и мысль, что через час я с нею наконецвстречусь, и еще в такое решительное мгновение в моей жизни, приводила меня втрепет и дрожь. Наконец, когда я выпил две чашки, Татьяна Павловна вдругвстала, взяла со стола ножницы и сказала:

— Подавай карман, надо вынуть письмо — не при ней жевзрезывать!

— Да! — воскликнул я и расстегнул сюртук.

— Что это у тебя тут напутано? Кто зашивал?

— Сам, сам, Татьяна Павловна.

— Ну и видно, что сам. Ну, вот оно…

Письмо вынули; старый пакет был тот же самый, а в немторчала пустая бумажка.

— Это — что ж?.. — воскликнула Татьяна Павловна,перевертывая ее. — Что с тобой?

Но я стоял уже без языка, бледный… и вдруг в бессилииопустился на стул; право, со мной чуть не случился обморок.

— Да что тут еще! — завопила Татьяна Павловна. — Где ж твоязаписка?

— Ламберт! — вскочил я вдруг, догадавшись и ударив себя полбу.

Торопясь и задыхаясь, я ей все объяснил — и ночь у Ламберта,и наш тогдашний заговор; впрочем, я ей еще вчера признался об этом заговоре.

— Украли! Украли! — кричал я, топоча по полу и схватив себяза волосы.

— Беда! — решила вдруг Татьяна Павловна, поняв, в чем дело.— Который час?

Было около одиннадцати.

— Эх, нету Марьи!.. Марья, Марья!

— Что вам, барыня? — вдруг отозвалась Марья из кухни.

— Ты здесь? Да что ж теперь делать! Полечу я к ней… Эх ты,рохля, рохля!

— А я — к Ламберту! — завопил я, — и задушу его, если надо!

— Барыня! — пропищала вдруг из кухни Марья, — тут какая-товас очень спрашивает…

Но она еще не успела договорить, как «какая-то»стремительно, с криком и воплем ворвалась сама из кухни. Это была Альфонсинка.Не стану описывать сцены в полной подробности; сцена была — обман и подделка,но должно заметить, что сыграла ее Альфонсинка великолепно. С плачем раскаянияи с неистовыми жестами она затрещала (по-французски, разумеется), что письмоона тогда взрезала сама, что оно теперь у Ламберта и что Ламберт вместе с «этимразбойником», cet homme noir,[168] хотят зазвать Madame lagénérale[169] и застрелить ее, сейчас, через час… что она узналавсе это от них и что вдруг ужасно испугалась, потому что у них увиделапистолет, le pistolet, и теперь бросилась сюда к нам, чтоб мы шли, спасли,предупредили… Cet homme noir…