И снова мне кажется, что приемлемым ответом на все эти страхи было бы «может, да, а может, и нет». Хотя климатические изменения могут принести множество бедствий и уже поэтому стоит попытаться их минимизировать, они не обязательно приведут к вооруженному конфликту. Наблюдающие за динамикой войны и мира политологи — Хальвард Бухауг, Идеан Салехьян, Оле Тейсен и Нильс Гледич — скептически относятся к популярной идее, что люди воюют за ограниченные ресурсы[1031]. Голод и нехватка ресурсов трагически постоянны в странах Центральной и Южной Африки, таких как Малави, Замбия и Танзания, но в войнах они не участвуют. Ураганы, потопы, засухи и цунами (такие, как чудовищный катаклизм в Индийском океане в 2004 г.), как правило, не вызывают вооруженных конфликтов. В 1930-х гг. Пыльный котел принес американцам много лишений, но не гражданскую войну. И хотя температуры в Африке в последние 15 лет стабильно растут, число гражданских войн и погибших в них падает. Да, конкуренция за землю и воду может спровоцировать локальные столкновения, но для настоящей войны враждующие стороны должны быть вооружены и организованы, а здесь сильнее влияние плохого правления, закрытых экономик и милитаристских идеологий, чем доступность воды и земли. Связать это с терроризмом могут только ярые борцы с ним: террористы, как правило, выходцы из нижнего слоя среднего класса, а не бедные фермеры[1032]. Что касается геноцида, суданское правительство перекладывает вину за массовые убийства в Дарфуре на факт опустынивания, отвлекая внимание мирового сообщества от своей роли в подстрекании к этническим чисткам или терпимости к ним.

Выполнив регрессионный анализ вооруженных конфликтов 1980–1992 гг., Тейсен обнаружил, что вероятность конфликта выше в том случае, если страна бедна, перенаселена, политически нестабильна и богата нефтью, чем если она страдает от засух, недостатка воды или умеренной деградации земель. (Серьезная деградация оказывает некоторый эффект.) Тейсен заключил: «Мнение, что мы обречены из-за связи между дефицитом ресурсов и жестокими внутригосударственными конфликтами, мало поддерживается исследованиями на больших массивах». Салехьян добавляет, что сравнительно недорогие улучшения в водопользовании и земледелии могут вознаградить развивающийся мир ростом продуктивности при постоянной и даже уменьшающейся площади сельскохозяйственных земель, а компетентное правительство способно снизить человеческую цену экологического ущерба, как это происходит в развитых демократиях. Состояние окружающей среды лишь один из ингредиентов смеси, взрывоопасность которой больше зависит от политической и социальной организации, и войны за ресурсы совсем не являются неизбежными, даже в мире с меняющимся климатом.

~

Ни один разумный человек не возьмется утверждать, что Новый мир перерастет в Долгий, не говоря уже о мире вечном. Наверняка будут еще и войны, и теракты, вероятно крупные. Главные из этих «известных неизвестных» факторов — воинствующий исламизм, ядерный терроризм, ухудшение экологической обстановки. Наверняка не все опасные неизвестные нам известны. Возможно, новое руководство Китая решит поглотить Тайвань или Россия оккупирует пару бывших советских республик, провоцируя ответные меры со стороны Америки. Может, агрессивный чавизм выйдет за границы Венесуэлы, породив марксистские повстанческие и антиповстанческие движения по всему развивающемуся миру. Может быть, прямо сейчас террористы из очередного «движения освобождения», о котором никто пока не слышал, планируют теракт страшной разрушительной силы или в уме коварного фанатика уже дозревает эсхатологическая идеология, которая приведет его к власти в большой стране и погрузит мир в войну. Как заметила персонаж юмористического шоу Saturday Night Live Розанна Розаннаданна, «всегда что-нибудь случается — не одно, так другое».

Но и позволять богатому воображению руководить нашей оценкой вероятностей так же глупо. Всегда будет что-то случаться, но количество таких событий может уменьшиться, а сами они могут стать не такими ужасными. Цифры говорят нам, что число войн, проявлений геноцида и терактов за последние два десятилетия снизилось — не до нуля, но значительно. Модель мышления, согласно которой количество насилия в мире неизменно, каждое перемирие в одном месте вызывает новую войну в другом, а каждый мирный период — это тайм-аут, в который давление войны нарастает и ищет разрядки, — фактическая ошибка. Миллионы людей сегодня живы благодаря тому, что не случилось гражданских войн и геноцида, — а они случились бы, если бы мир не изменился и остался таким, каким был в 1960–1980-х. У нас нет никаких гарантий, что условия, благоприятствующие счастливым исходам, — демократия, экономическое процветание, ответственное правительство, миротворцы, открытые экономики и упадок бесчеловечных идеологий — продлятся вечно. Но они и не исчезнут в мгновение ока.

Конечно, мы живем в опасном мире. Как я неустанно подчеркиваю, статистическое понимание истории гласит, что страшные катастрофы маловероятны, но не абсолютно невозможны. Но ведь то же самое можно сказать и в более оптимистичном ключе. Страшные катастрофы не абсолютно невозможны, но они маловероятны.

Ребенком я не мог похвастаться силой, ловкостью или проворностью, и командные виды спорта для меня превращались в череду унижений. Баскетбол в моем исполнении представлял собой серию неуклюжих бросков в направлении кольца. На канате я болтался, как клубок водорослей на леске, а во время бейсбольных матчей торчал на выжженном солнцем поле, молясь, чтобы никакой случайный мяч не полетел в мою сторону.

Но один талант спасал меня от судьбы изгоя: я не боялся боли. Если удары наносились без жульничества и без унижения, я мог противостоять лучшим драчунам. Мальчишеская культура, процветающая вдали от глаз учителей физкультуры и вожатых летних лагерей, давала много возможностей показать себя.

Мы играли в грубый хоккей и контактный американский футбол (без шлемов и щитков), где и меня толкали, и я толкался, ввинчиваясь в самую гущу схватки за мяч. Мы играли в «мяч-убийцу»: один из мальчиков вцеплялся в волейбольный мяч и отсчитывал секунды, а остальные тузили его, пока он мяч не отпустит. Мы играли в «лошадь», строго-настрого запрещенную вожатыми, без сомнения по совету юристов: толстый пацан («подушка») упирался в дерево, другой наклонялся и обхватывал его за пояс, за ним третий, и так выстраивалась вся команда, формируя цепочку спин. Игроки второй команды по очереди с разбега запрыгивали «лошади» на спину: «лошадь» могла или устоять под их напором и выиграть, или же рассыпаться и проиграть. А по вечерам мы играли в «костяшки» — запрещенную карточную игру, в которой проигравшего лупили колодой по пальцам: несколько ударов плашмя, несколько — ребром колоды, расплата зависела от разницы в счете и регулировалась сложным набором правил о недопустимости как уклонения, так и чрезмерного применения силы. Матери регулярно проверяли наши руки в поисках улик — ссадин и синяков.