смертью заканчивается словами, которые были постоянным припевом всех его писем, показывающим, что «дебошан французской» оставался до конца верен себе: «Пожалуйста, прикажи прислать бочку французского вина и не забывать наше здоровье пить. А мы вчера про вас не мало пили у меня и с шаутбейнахты и посланники»[914].

XXVIII. Дело азовского старца Дия

Из Воронежа Петр выехал 16 декабря[915] и на пятый день, 20-го, был уже в Москве. «20-го прибыл его величество, — записывает в дневнике больной Гордон, — и в тот же вечер был у полковника Блюмберга» на крестинах дочери. «Его царское величество, — читаем у Корба под 20-м числом, — вернулся из Воронежа и был восприемником от купели дочери барона и полковника фон Блюмберг. Совосприемников было семнадцать и почти из всех исповеданий. Главные из них: господин цесарский посол, генералы Лефорт и Карлович, г. Адам Вейд».

На другой день, 21 декабря, был, надо думать по случаю возвращения царя, пир у Лефорта, «на котором, — по записи Гордона, — долго оставались его величество и другие». Корб рассказывает об эпизоде, омрачившем веселье на собрании. «Генерал Лефорт устроил, — читаем у него, — великолепный пир, на котором принял, кроме царя, двести самых знатных гостей. Но царь был сильно рассержен самыми низкими клеветами двух лиц, которые соперничали о первом после него месте, и открыто пригрозил покончить их спор головой того, кто из них окажется наиболее виновным. Посредником для решения дела он избрал князя Ромодановского, а когда генерал Лефорт приблизился к царю с целью успокоить его гнев, тот оттолкнул его от себя сильным ударом кулака». Царь, видимо, был сильно рассержен. Две особы, заспорившие о первом месте, по сообщению цесарского посла Гвариента, доносившего об этом эпизоде императору, были Л. К. Нарышкин и князь Б. А. Голицын. По словам Гвариента, «царь с яростным выражением лица швырнул к ногам Нарышкина стакан с вином, сильным ударом оттолкнул от себя Лефорта, подошедшего, чтобы его успокоить, собственноручно написал вызов в Преображенское, покинул компанию с гневной угрозой: ваше предательство и десятый год продолжающийся раздор я точным образом расследую и сразу положу этому конец казнью того, на которого падет наибольшая вина в этом застарелом споре»[916].

В следующие два дня, 22 и 23 декабря, по свидетельству Корба, в Преображенском собирались заседания Боярской думы по важнейшим государственным делам: «…все бояре были по приглашению у царя в Преображенском, где обсуждались вопросы войны и мира».

22 декабря в Пушкарском приказе, которым управлял тогда боярин А. С. Шеин, началось расследование по делу присланного из Азова монаха азовского Предтечева монастыря, старца Дия, и происходил допрос нескольких прикосновенных к этому делу азовских стрельцов.

Дело старца Дия было далеким отзвуком событий, разыгравшихся в июне 1698 г. под Москвой, — стрелецкого мятежа и расправы с мятежными стрельцами под Воскресенским монастырем. В нем вскрылись слухи и толки, вызванные этими событиями на отдаленной азовской окраине, куда с конца августа 1698 г. стали доходить известия о стрелецком мятеже. Дело заключалось в следующем.

В середине июля 1698 г.[917] направлялся из Москвы в город Черкасск с пятнадцатью донскими казаками, «с легкой станицей», некий атаман Тимофей Соколов. Прошлое атамана было не совсем безукоризненно. Осенью 1697 г., когда из Азова возвращались войска, он получил от генералиссимуса А. С. Шеина предписание быть «вожем», т. е. проводником, войск от Азова до Валуйки, но приказа этого не послушался, под тем предлогом, что дороги степью не знает. Оказав ослушание главнокомандующему и боясь за то «государева гнева», Тимофей бежал на Кавказ, сначала на реку Куму, с Кумы перебрался на Терек, где перезимовал в Шадрине городке, а летом 1698 г. неизвестно зачем очутился в Москве, откуда и возвращался теперь на родину[918]. Добравшись до Воронежа, станица сделала остановку, во время которой к Соколову присоединился бывший ротный писарь Преображенского полка Алексей Киндяков с женой. Прошлое писаря было также небезупречно. Как он показывал о себе, ранее он бывал в приказе Казанского дворца в подьячих, из подьячих был взят в Преображенский полк в ротные писари, участвовал с полком во втором Азовском походе, в 1696 г., но, когда полк возвращался домой, он «от своей братьи отстал в Черкасском за очною болезнью и зимовал в Азове». Из Азова, как он говорил, он отпросился у воеводы «в Киев по обещанию помолиться печерским чудотворцам», и ему будто бы выдана была воеводой подорожная, которую он на дороге потерял. Но в Киеве он был задержан как беглый, без подорожной, и как беглец был прислан оттуда 24 октября 1697 г. в Москву, в Преображенский приказ. За побег ему было в Преображенском приказе «учинено наказанье», бит плетьми и затем сослан в Азов в ссылку[919]. К месту ссылки он и отправлялся под надзором стольника Андрея Курбатова, когда его в Воронеже настиг атаман Соколов, который «по знакомству ему, Алешке», взял его у стольника под расписку, обязавшись вернуть его стольнику в Черкасске.

От Воронежа поплыли в Черкасск на бударе, и во время плавания, как показывал один из ехавших с атаманом казаков легкой станицы, «от скуки на палубе сиживали и меж себя говаривали кое-что»[920]. Это кое-что коснулось и июньских московских событий. Чрезвычайно трудно, конечно, поручиться за достоверность передачи этих разговоров; даже нельзя вполне быть уверенным в том, что такие разговоры действительно происходили. Мы о них узнаем из показаний одних лиц, между тем как другие лица, также, казалось бы, участники разговоров, необыкновенно упорно их отрицали. Случалось также, что показания, дававшиеся на первоначальных допросах, затем «у пытки» и с самых пыток менялись; человек, сделавший на пытке оговор другого, потом от своих слов отказывался, оговор снимал, или «сговаривал» с того, кого он первоначально оговорил, объявляя, что делал показания, «убояся пытки» или сделавшись от пытки «вне ума». Поэтому приводимые ниже речи никоим образом не могут претендовать на абсолютную достоверность, и их следует считать имеющими лишь более или менее значительную долю вероятности. Может быть, та или другая фраза и не была произнесена тем, кому она приписывалась; может быть, ее сочинил тот, кто ею оговаривал другого, и она была не более как вымыслом ее сочинителя. Но все такие соображения не лишают этих разговоров значения. В самом их содержании нельзя видеть ничего невероятного. Самые сюжеты их могли быть и должны были быть именно таковы, как они передавались, потому что такое именно их содержание в казачьей и стрелецкой среде могло и должно было вызываться переживавшимися тогда событиями. Разговоры казаков на палубе переданы Алешкой Киндяковым; казаки