делу, и здесь 22 декабря, через день по возвращении Петра в Москву, начался его пересмотр, новое расследование[939], за которым, как надо думать, следил и сам царь.

Начатые 22 декабря расспросы в Пушкарском приказе прервались на праздник Рождества и продолжались затем 3 и 4 января. Оговоры, сделанные Дием еще на следствии в Азове[940], присоединили делу, кроме упоминавшихся выше, еще трех лиц. Так, по его оговору пристав стрелецкого Воронцова полка Кузьма Аксентьев в те же августовские дни, между 20 и 22, встретившись с ним, Дием, в Азове где-то «у известных печей» (т. е. печей, где жгут известь?), а по показанию самого Кузьмы, «у турецкого колодезя», спросил Дия: «Чтo в Черкасском говорят?» «И он, Дий, ему сказал: говорили казаки, что-де стрелецкие четыре полка, которые зимовали в Азове, на Москве прирубили. А Куземко-де ему говорил: посмотри-де, что здесь в Азове Семен день (т. е. 1 сентября) покажет, а даром-де отнюдь не пройдет». Сам Кузьма Аксентьев на позднейших допросах отрицал тот смысл своих слов, который в них видел Дий, и объяснял их так: «Про то-де, что в Азове Семен день покажет, говорил он к тому: если Бог принесет великого государя к тому дни к Москве, и у нас-де в Азове смирно будет. А будет он, великий государь, к тому дни к Москве не будет, и у них-де в полкех неведомо как стало с людьми ладить, чинятся ослушны». Люди, когда он их по обязанности пристава наряжал на всякие годовые работы, «ему, Кузьме, отговаривали с упрямством: из чего-де нам работать! Только-де так же и нам будет, чтo на Москве стрельцом учинено. А того: даром-де отнюдь не пройдет, — продолжал свое показание Кузьма, — он не говаривал. Дорошка (так называем стал Дий по его расстрижении) — его тем клеплет за то, что он на него был изветчик». Кузьма Аксентьев действительно подписался в общем стрелецком извете, поданном азовскими стрельцами в августе 1698 г.[941] Другие двое, оговоренные Дием, были стрельцы, стоявшие на карауле при нем и иеромонахе Павле в Азовской приказной палате в то время, когда они там были заключены. Один из этих часовых, стрелец Терентий Артемьев, утешал и ободрял арестованных монахов и передавал им о недовольстве азовских стрельцов местными властями: боярин, получая из Москвы государевы указы, скрывает их от стрельцов, стрельцы намерены захватить почту и посмотреть эти указы. Стрельцы вообще недовольны были почтовыми порядками в Азове: адресованные к ним письма из Москвы не доходят в их руки и истребляются подьячими. «Как он сидел в Азове в приказной палате, — показывал старец Дий, — и старец Павел сидел же, и очередной десятник Терешка Артемьев им, старцам Дию и Павлу, говорил такие слова:

чтоб они, в приказе сидя за караулом, не боялись. Мы-де вас не выдадим… Наши-де стрельцы давно стерегут почты, чтоб ее к боярину и воеводам с товарищи не допустить и перехватить бы к себе, да не могут устеречь, чтобы посмотреть государевых указов, а то-де боярин их, стрельцов, таит и чтo с Москвы пишут, им не объявляет. И после того в скорых числех почта с Москвы пришла, и он-де, Терешка, говорил же: вот-де наши стрельцы не могли устеречь!» Сам Терентий Артемьев сознавался, что, действительно, «в августе месяце в Азове в приказной палате на карауле он стоял и старцу Дию говорил, чтоб он, Дий, сидя за караулом, не печалился, потому что-де в каких словах он, Дий, сидит, что он говорит: московских-де полков стрельцы перерублены, и перекажнены и те-де слова говорят их братья стрельцы вслух, будучи на работе, всех полков: что-де великого государя нa Москве нет, а бояре-де их братью, стрельцов, переводят. А ведомость-де им о том была от донских казаков, которые приезжали в Азов торговать. Да и о том-де стрельцы всех полков переговаривали ж, что к ним, стрельцам, грамотки не доходят и говорили, чтоб почту с Москвы к себе перехватить, а до боярина б и воеводы не допустить и в той почте государевых указов досмотретца, что писано». Но показание Дия, будто он, Терешка, говорил, чтобы он, старец, не боялся и «мы-де его не выдадим», он отрицал, «таких слов он, Терешка, не говаривал». Позже он объяснил, что слова про государя «болтали они потому, что в то число государь был за морем. А умыслу у них к бунту никакого не было и ни за кем не знает. А про грамотки болтали они потому, что те грамотки дерут и в воду мечут подьячие». Терешка Артемьев жестоко поплатился за свои неосторожные разговоры с узником в Азовской приказной палате: его велено было сослать на каторгу на вечную работу, запятнав его новым пятном: нос вырезать[942].

На другого из своих стражей, стрельца Тимофея Филиппова, Дий показал, что «он, Тимошка, стоя на карауле в караульне, что у приказной избы, говорил ему, старцу Дию, что-де его напрасно за караулом держат, чего-де таить, что-де на Москве делается, они-де давно про все ведают. Вот-де и на работе стрельцы говорят не тайно, въяв: что немчин над нами надсматривает и их бьет, кабы-де пихнул его в ров, так бы де и почин пошел». В этих словах выражалось недовольство стрельцов против иноземца инженера, надсматривавшего в Азове за крепостными работами, которыми были заняты стрельцы, и высказывалась надежда, что расправа с этим иноземцем послужит «почином» к дальнейшим событиям, надо полагать в том же роде. Однако показание Дия против Тимошки Филиппова свидетелями, на которых ссылались и Дий, и Филиппов, не было подтверждено. Он был впоследствии оправдан, но все же оставлен под подозрением, сослан в Сибирь, хотя и без наказания[943].

Видимо, арест Дия и начавшееся следствие возбудили в Азове большую тревогу. С тех же августовских дней, с самого ареста Дия, начались доносы о словах и о разговорах стрельцов, даже и не имевших отношения к Дию. Доносы делались испуганными людьми, частью, может быть, спешившими выгородить себя, частью в силу самого испуга, заразительно действовавшего и побуждавшего к выступлению по делу. Так, старец того же Предтечева монастыря Дионисий, вызванный в день ареста Дия, 23 августа, в качестве свидетеля разговора Дия с подьячим Алешкой Дугиным, происходившего, как припомним, на крыльце его кельи, подтвердив этот разговор, затем, вероятно довольно неожиданно для допрашивавших его воевод, показал: «Тому дни с четыре, — следовательно, числа 19 августа, — пришел он к кузнице стольника и полковника Михайлова полку Протопопова к стрельцу Мишке Чебоксарю для ножа, который ему отдал