Золотой свет утра струился, пронизывая нависший над городом дым; Баратол не слышал никакой привычной утренней суеты, которая должна была бы заполнять рассветные улицы Даруджистана.

Вокруг начали появляться другие: жители, стражники – оцепенелые, молчаливые, окоченевшие, как беженцы; они не подбирались ближе, но и уходить не желали.

Высший алхимик стоял на почтительном расстоянии от баргаста и мертвого тисте анди, глядя печальными глазами. Потом заговорил:

– Каладан Бруд, видимо, он хотел…

– Погоди, – прогремел баргаст. – Это все потом.

Он нагнулся и ухватил меч с черным лезвием. И, без церемоний выдернув оружие, выпрямился.

Присутствующие затаили дыхание.

Каладан Бруд посмотрел на оружие в своих руках. Баратол увидел, как воин скривил губы, зарычав; блеснули ровные зубы. Воин повернулся, подошел к карете, открыл дверцу и бросил внутрь зазвеневший меч. Дверь захлопнулась.

Баргаст огляделся и протянул руку:

– Вол и телега.

– Каладан…

– Я сделаю по-своему, Барук. – Его горящие глаза отыскали Баратола. – Помоги мне поднять его.

Баратол, сдерживая стон, взялся за ноги тисте анди и смотрел, как Бруд просунул руки под плечи трупа и ухватил под мышки. Они вместе подняли тело.

Мураш подогнал телегу поближе и теперь с несчастным видом стоял рядом с волом.

Тело Аномандра Рейка уложили на доски, покрытые старыми пятнами крови. Бруд нагнулся над ним и замер. Затем снова выпрямился и повернулся к Высшему алхимику.

– Я сложу для него курган. К западу от города.

– Каладан, прошу тебя, это может подождать. Нам нужно…

– Нет. – Он подошел к Мурашу, одной рукой отодвинул фаларца от вола и ухватился за хомут. – Я сделаю это. И никого больше не нужно посылать в это путешествие. Только Каладан Бруд и Аномандр Рейк – вместе, в последний раз.

И вол двинулся в скорбный путь. Один воин шагал рядом, труп другого лежал в телеге.

Процессия остановилась шагов через десять: пузатый коротышка в красном жилете встал прямо у них на пути. Каладан Бруд посмотрел на него и нахмурился.

И пузатый коротышка поклонился с неожиданной грацией и отступил в сторону.

Бруд ничего не сказал и только потянул вола дальше.

Поговаривали, что он спас Даруджистан. Когда-то много лет назад, и теперь снова. Владыка Лунного Семени, который этой ночью обрушил тьму и холод на ярящийся огонь. Каким-то образом выбил дух из растущего пожарища. Спас всех жителей. Говорили, что он в одиночку прогнал демонических Гончих. И говорили, что в миг его смерти взорвалось сердце луны. И доказательства до сих пор видны в небе.

Кто убил его? Никому не известно. Слухи о возвращении Воркан подогревали рассуждения о каком-то злобном предательстве. О Малазанском контракте. О слепой ярости бога. Одно понятно: эта смерть была предопределена; разве поклонники Дэссембрея не бежали прошлой ночью из храма? Разве не настало время Повелителя трагедий? Да, настало, точно настало.

И люди высыпали на улицы. Они стояли вдоль пути Каладана Бруда и провожали взглядами воина, вола и телегу. Стояли в молчании; а потом двинулись следом, образовав человеческую реку.

В это утро Даруджистан не был похож ни на один другой город. Торговцы не расхваливали свои товары. Рынки не открылись. Рыбацкие лодки оставались у причала и не выходили на зеркальные воды озера. Ткацкие станки молчали, веретена не крутились. И во всех храмах зазвонили колокола. Вразнобой, звучно, как сломанное эхо, словно сам город обрел голос, и этот голос, полный скорби, теперь говорил за всех жителей, за жрецов и жриц, за всех богов в храмах.

В звоне колоколов Великие Вороны взмыли в дымный воздух и кружили над крышами, образуя пронзительный, внушающий ужас эскорт. Сначала их были сотни, потом тысячи. Они кружили над Даруджистаном, словно чтобы накрыть его тьмой, накрыть саваном тело внизу.

А сразу за Напастиным городком одинокий мечник, поднимающийся на первый из Гадробийских холмов, остановился и чуть повернул изуродованное лицо в сторону ужасной музыки колоколов и птиц, и в глазах его… да никто не знает, что там у него было.

И он повернулся к Даруджистану спиной и пошел дальше. То, что идти ему некуда, по крайней мере сейчас, значения не имело. У одиночества – свой путь, годный для того, кто не хочет делить тяготы. Одиночество – неподходящий попутчик для вечно потерянных, но другого они не знают.

В это же время другой человек в кольчуге сидел в таверне Напастиного городка. Идею провожать процессию в городе он считал слишком… безвкусной. Каллор терпеть не мог похорон. Прославление неудачи. Купание в пафосе. Все живые вынуждены смотреть в улыбающееся лицо смертности – нет, это не для Каллора.

Он предпочитал в это улыбающееся вонючее лицо бить – прямо меж гребаных глаз.

Таверна была пуста: никто, похоже, не разделял его чувств; и его это устраивало. Всегда устраивало.

По крайней мере, так он повторял себе, глядя на украденную кружку плохого эля и слушая шум жутких колоколов и стервятников-переростков. И этот хор был до странности знакомым. Смерть, развалины, скорбь.

– Слышишь? – спросил он у своей кружки. – Нашу песню играют.

Дымка зашла в «К’руллову корчму»; там оказалось пусто, не считая историка, который сгорбился за своим любимым столиком, уставившись на грязную столешницу. Дымка подошла ближе.

– Кто умер?

Дукер не поднял головы.

– Не кто, Дымка. Правильнее – что. Что умерло? Думаю, больше, чем мы знаем и когда-нибудь узнаем.

Она помолчала.

– Ты проверял Хватку?

– Она ушла четверть колокола назад.

– Что?

– Сказала, что вернется.

– И все? Все, что она сказала?

– Еще что-то. Вроде «торквесы проклятые». – Он наконец поднял как обычно блеклые глаза. – Сядь, Дымка. Пожалуйста. Не хочу сидеть один, особенно сейчас. Она придет.

И тут над головами загудел колокол, и оба малазанца съежились от оглушительного звона.

– Нижние боги! – прошипела Дымка. – Кто там на колокольне?

Дукер нахмурился.

– Здесь оставалась только Скиллара. Полагаю… – Он замолчал, и взгляд стал еще печальнее.

Дымка села.

– Надеюсь, она скоро устанет, а не то я сама туда поднимусь.

Они сидели, пережидая звон. Дымка смотрела на Дукера, который, казалось, все больше впадает в отчаяние. И тут до нее дошло.

– Мне казалось, мы сняли колокол.

– Сняли, Дымка. Он в погребе.

– Ох!

Тогда понятно, почему он так подавлен.