существующей, видимо, у них традиции, пели молитвы, после чего бросили в воду венок из живых цветов, перевитый еловыми ветками.

И вот – о чудо! – в тот же день вечером утопленник всплыл на поверхность. Какая-то старуха-немка пошла на пруд полоскать белье и в неярком закатном свете увидела: метрах в пятнадцати от берега стоит по пояс в воде, покачиваясь слегка на волнах, голый человек. Старуха – она была подслеповата – удивилась: мол, как же он может так держаться – ведь там обрывистая, многометровая глубина. К тому же и день слишком прохладный – впору не купаться, а тулуп надевать.

А пригляделась внимательно и обмерла от ужаса: у человека были незрячие глаза, синее одутловатое лицо. С головы спадали на плечи бурые плети водорослей (словом, опять как у Пушкина: «…с бороды вода струится, взор открыт и недвижим…»). Старуха, не помня себя от страха, одним махом взлетела по крутой тропке на шоссе (откуда только и прыть взялась!), вопя истошным голосом и теряя белье из корзины, пустилась вдоль деревни.

Утопленника хоронили вчера после полудня. Несмотря на непогоду – хлестал дождь, задувал зверский ветер, – его провожали англичане из всех окрестных лагерей. По бокам траурной колонны шествовали сторожащие пленных равнодушные вахманы в блестящих от влаги резиновых накидках. Мы с Мишкой как раз возвращались из деревни – отвозили в имение Клодта несколько мешков семенной картошки. Укрыв подводу с лошадьми от дождя под развесистым тополем возле поворота в Маргаретенхоф, поглазели на процессию. Англичане, поочередно меняясь, несли белый гроб на руках. Впереди шли друзья погибшего с Молкерая, среди них – понурый, без обычной улыбки Альберт. За ними следовали знакомые нам Томас, Фред, Джонни, Роберт. Все в военной форме, но без головных уборов. Темные курчавые волосы Джона сплошь покрывала серебристая сетка дождевых капель. Ребром ладони он закрывал лицо – то ли от секущих косых струй, то ли от нежелания показать кому-либо свои слезы.

И сразу мое сердце пронзила ответная острая жалость. Бедный, бедный златокудрый паренек, думал ли, гадал ли он, что найдет себе могилу на чужой, постылой земле. Мне сразу вспомнилось то весеннее утро, когда я привезла бидоны с молоком на Молкерай, снова услышала шутливые слова: «Мы подобьем вашему швайцеру вторую ногу, только приезжайте к нам каждый день…» И таким озорным и лукавым было выражение его глаз в тот миг, что, казалось, смеялась каждая веснушка на молодом, словно бы обрызганном солнцем, лице. Так жаль, так жаль его!..

О происшествии на озере сейчас судачат все в деревне, при этом каждый выдвигает свою версию. По мнению фрау Гельб, например, утопленник так долго не всплывал оттого, что чем-то очень провинился перед Господом Богом и тот наказал его, лишив обязательного для всех христиан земного погребения. А вот провели друзья покойного подобающее данному случаю богослужение, и Всевышний простил греховодника. Теперь наконец он обрел вечный покой в земной тверди.

Легенда Гельбихи звучит, конечно, весьма таинственно и загадочно, но, как предполагает Василий, все обстоит гораздо проще. На дне глубокого водоема царит ужасный холод, и утопленник пролежал там, как в леднике. Пока что-то не лопнуло у него внутри – после чего он и поднялся на поверхность. А молитвы англичан – простое совпадение. Мне тоже думается – ну, что уж такое ужасное мог совершить этот веселый, светлый, как солнечный зайчик, парнишка, чтобы Господь Бог был так суров к нему?

И снова задним числом мне стало страшно – вспомнилось то мое первое и последнее купание в злосчастном озере. Я вновь почти физически ощутила поднимающийся из бездны могильный холод, увидела, словно наяву, завораживающе-жуткое, радужное мелькание разноцветных огоньков в темно-зеленой глубине.

Видимо, из-за плохой погоды сегодня никого из посторонних у нас не было. Ждали все газету, но и в ней, увы, нет ничего нового – такого, что могло бы обрадовать.

Серый день промелькнул быстро. Вот и осень уже незаметно подкралась, и стало рано темнеть. И наверное, еще от этого монотонного шелеста за окном (опять хлещет дождь), от беспросветности в мглистом небе, от сырости, которая, кажется, исходит от стен тесной кладовки, – такая дикая тоска грызет сердце. Где ты сейчас в такую хмурую, неласковую, промозглую ночь, Николай? Что делаешь, о чем думаешь, есть ли кров над твоей головой? Я очень хочу, чтобы твоя судьба оказалась благосклонной к тебе, чтобы ты благополучно достиг своей цели и чтобы никакая вражья пуля или смертоносный кусок металла ни сейчас, ни в дальнейшем не коснулись тебя. Я хочу, очень хочу, чтобы ты жил!

7 сентября

Вторник

С утра чувствовалось что-то особенное в предстоящем дне. Хотя и ныли руки при мыслях о проклятом тяжелом навозе и о дождливой слякоти (вывозили на освободившиеся поля коровье дерьмо), но все равно почему-то была уверенность, что сегодняшний день пройдет не в обычных рамках будничной жизни. Быть может, влиял тот непонятный, отдаленный сильный гул (предгрозовой или иной?!), прислушиваясь к которому мы все напряженно всматривались в свинцово-синюю, словно подернутую тусклой дымкой кромку горизонта, а Галя машинально крестилась: «Ой, Боже ж мий… Хоть бы швидче! Коли дождемося?!»

После обеда судьба действительно улыбнулась мне. Шмидт срочно вызвал с поля в усадьбу и, когда подошла к нему, объявил свою панскую волю: «На велосипеде умеешь ездить? Срочно собирайся и поезжай к молодой фрау Кристоффер. Там уже ждет тебя вахмайстер. Будешь за переводчика».

Лучше этого я бы и не придумала: не работать да еще катить на велосипеде! И все, что осталось в памяти светлого за этот день, – быстрая, лихая гонка, во время которой ветер обдувал влажной прохладой лицо, да разметалась за спиной распущенная коса.

А все остальное – грязь, грязь… Небольшая, полутемная комната с решетками на окнах, нары, на которых накидано в беспорядке какое-то тряпье. На одной из нар лежит девушка-роженица – бледная, измученная, с испуганными, глубоко запавшими, лихорадочно горящими глазами. За дощатым, ничем не покрытым столом восседает хмурый, знакомый мне вахман. Перед ним стоит чернильница, лежит уже наполовину исписанный лист. Вахман задает вопросы мне, я по-русски адресую их девушке. Грубые, циничные, насмешливо-издевательские вопросы с одной стороны, и робкие, несмелые, безрадостные ответы – с другой. Еще и сейчас стоит в глазах крохотное, посиневшее, скрюченное существо, завернутое в грязные лохмотья. Существо, которое прекратило свою жизнь еще в утробе матери на восьмом месяце беременности от тяжелого, изнурительного труда.

И каким же неожиданным было появление в этой убогой комнатушке Василия, как я привыкла его