казнях, – гордо сказала Клара. – Он берет с собой фотоаппарат. Я видела сделанные им фотографии. Например, много-много виселиц. На них болтаются в ряд какие-то страшные старики в лохмотьях, молодые парни и даже женщины… На некоторых мужчинах – Вилли их назвал партизанами – разорванная немецкая одежда… Или еще… Перед глубоким вырытым рвом рядом с грудой лопат и кирок стоят под прицелом немецких автоматов полураздетые люди. Представляешь, – она опять обернулась к Анхен, – представляешь, эти психи сами вырыли для себя могилы, убрали аккуратно лопаты, крикнули: «Да здравствует Родина! Да здравствует Сталин!» – и встали добровольно перед ямой, чтобы умереть… Ну, скажи – разве их можно считать после этого нормальными? – Клара раскраснелась от своего красноречия, голос ее звучал возбужденно. – Особенно мне запомнился один снимок. Вилли очень дорожит им, говорит, что после войны он будет иметь большую художественную ценность. Вот представьте: под виселицей, среди снега и обсыпанных инеем деревьев, стоит на табуретке босая, в разорванном платье девчонка с петлей на шее. Ее глаза показались мне необыкновенными. Нечеловеческими. В них, как у животных, нет страха, совсем нет страха!.. Будто она не понимает, что смерть рядом, буквально над ней, что петля вот-вот затянется… И те, кто собрался вокруг виселицы, тоже не плачут, не кричат, а только смотрят так же, как она. А ведь среди них, наверное, ее мать… Перед тем как умереть, эта девчонка тоже крикнула что-то про Хайматланд, про своего Шталина… Вилли говорит, – продолжала Клара, – что его очень заинтересовала психология русских людей и он, как историк, намерен после войны серьезно заняться изучением этой темы. Фотографии, что он сейчас делает в вашей России, пригодятся ему в его работе в качестве иллюстраций. Вилли считает, что русская нация по своему психическому и эмоциональному развитию значительно отстает от европейских народов.

Рассказывая, Клара старательно выговаривала услышанные ею от рыжего Вильгельма слова: «Психология», «Психическое и эмоциональное развитие» – «Психологие», «Эмоционалиш», «Энтвиклунг».

Я не смогла больше сдерживать себя:

– А твоему Вилли, да, кстати, и тебе тоже, неизвестно разве, что, помимо страха смерти, существует еще и более сильное чувство – любовь к Родине? Я не знаю, не могу тебе сказать, как бы сама поступила на месте той девчонки, но мне понятно ее поведение. Ведь она знает, что бессильна перед своими мучителями, и считает, что лучше умереть достойно, чем унижаться перед убийцами и грабителями, вымаливать у них пощаду. И еще… Ведь эта девушка наверняка совершила какой-то подвиг, ну не подвиг, так поступок во имя Родины, она знает, за что умирает… Хотя вам, конечно, этого не понять, – добавила я с ненавистью, – ни тебе, ни твоему Вилли. Кстати, не рано ли он собрался заняться изучением психологии русских? Пусть сначала доживет.

– Конечно, я знаю – ты считаешь себя очень умной, а нас – дураками! – воскликнула уязвленная Клара. – Думаешь, что мы, немцы, не способны любить свою Родину так, как любите ее вы. Но Родина Родиной, а жизнь дается человеку всего одна. Вот та девчонка подохла – ну и что? Родине-то какой в этом прок? Скоро ту психопатку и не вспомнит никто!.. Нет уж! На мой взгляд, надо прежде всего жить, надо уметь пользоваться жизнью! Хороший дом, любовь, семья, дети – вот это, по-моему, главное для любого человека. А Родина, что же? Пусть остается Родиной. Кстати, и Вилли тоже так считает, а он умный – не чета тебе, закончил высшую школу – Хохшюле. И он доживет до конца войны, не надейся – доживет! А вот останетесь ли живы вы со своими дурацкими воплями о Шталине и о Хайматланде – еще неизвестно…

Во время обеда я рассказала всем о нашей «дружеской» беседе с Кларой и об увлечении ее дружка Вилли – фотографировать процессы казни на Руси.

«Подкараулить бы где, ту, май-то, эту рыжую сволочь да выдернуть бы ему обе ноги», – угрюмо буркнул Миша, а Василий сказал в раздумье: «Вероятно, подонок Вилли владеет какой-то особой информацией. Не зря же эта дура намекнула на то, что неизвестно, доживем ли мы до конца войны. Как бы не принялись они всех нас поголовно душить и уничтожать, когда фронт приблизится вплотную».

Конечно, Клара тоже пересказала своему папаше наш с ней диалог, и Шмидт, явившись на поле, сразу подошел к нам.

– Вся ваша горячая любовь к Родине – это одни дутые слова! – начал он без предисловий. – Вот вам пример: сын Сталина, оказавшись в немецком плену, тут же порвал и со своим гениальным отцом, и с Родиной.

– Сын Сталина?!

– Да! А вы что – не знали об этом? Сын самого Сталина – его зовут Яков – попал в плен в первые же месяцы войны и теперь сотрудничает с нами – с Вермахтом. Для этого парня жизнь оказалась дороже пресловутой Родины, и он даже не посчитался с тем, что его отец – сам Сталин!

– Это невозможно! Этого не может быть! – Я совсем потеряла дар речи. – Это еще надо доказать! Говорить можно все, что угодно, – язык без костей… Мы никогда не поверим, что сын Сталина способен сотрудничать с фашистами. Никогда!

– Не собираюсь ничего доказывать, – криво усмехнулся Шмидт. – Говорю только то, что знаю. Не знал бы – не говорил. Яков Сталин находится в немецком плену. Его обращение к русским солдатам однажды даже транслировалось по радио. Это точно! Можете мне поверить.

Я была растеряна. Ошеломлена. Сын Сталина – в плену и сотрудничает с немцами… Нет, это невозможно! Когда перевела всем остальным слова пана, мама, как всегда, тут же выступила вперед, жестикулируя, принялась внушать Шмидту на своем привычном, русско-немецком:

– У меня – три сына – драй зона, и они все – алле сейчас на фронте. Если кто-то из них попадет в плен, станет гефангенер – я, муттер, не осужу строго: война есть война – криг есть криг, на ней возможно – меглих всякое. Я сама – зельбст – в неволе, арбайтаю тут на вас. Но я не прощу того, кто предаст свою Хайматланд – нихт ферцайен. Я знаю – вайс – никто из моих киндеров не способен на подлость. А уж зон Сталина – тем более. Я просто уверена: он скорее умрет – скорее штербен, чем опозорит своего фатера и отречется от Хайматланда.

Вот тут-то Шмидт наконец и взъярился:

– Хватит болтать! Марш работать! – заорал он, взгромождаясь на свой трактор. – Ишь, осмелели, распустили языки! Родина, Родина… Знайте, что не видать вам больше своей Родины никогда. Чем бы