Ел он за десятерых. Квартирные хозяйки из себя выходили,отказывали ему. Но ведь он предупреждал! Твердо отчеканивая слоги, уговаривалсяон:

— Суп, борщ, лапшу прошу подавать мне не в тарелочках:предпочитаю в мисочках. Живность — штучно, а не кусочками. Жаркое обязательно скартофелем, с овощами. Кашу гречневую, равно как и пшенную, — чугунчиками…

— Мандрилла, Мандрилла! — орали мальчишки, стаямигоняясь за ним по Стрелецку. Но он даже не удостаивал их взглядом, он шел также мерно, как изо дня в день входил, бывало, в буйный класс, чтобы начать своейнеизменной фразой:

— Итак, повторим сначала предыдущее. Вспомним, чтоименно предпринял Цезар, узнав от лазутчиков о грозящей ему опасности состороны неприятеля…

А философия его заключалась в том, что все силы каждогочеловека должны быть направлены исключительно на продление жизни, для чего ипотребно: полное воздержание от сношений с женщинами, существами суетными,злыми, низкими по интеллекту, полное спокойствие во всех жизненныхобстоятельствах, самое точное выполнение своих разумных, продуманных привычек истрожайший уход за своим телом — прежде всего в смысле питания его и освеженияводою.

— Nullus enim locus sine genio est![8] —насмешливо сказал однажды больной и сумрачный о. Кир, встретясь с ним наулице. — Давно слышу я, Горизонтов, о причудах твоих. Ответь мне: юрод тыили мудрец? Зачем живешь ты на свете, уподобляясь тем, которые жили во временазоологические, на первых ступенях развития?

Горизонтов, держа над головою зонт и опираясь на костыль,долго думал, глядя в землю и насупя свои ежом торчащие серые брови.

— Но скажите и вы мне, отец Кир, — ответил оннаконец, — зачем вы живете?

— Я тебя не о цели жизни спрашиваю, — сказал о.Кир. — Я тебя спрашиваю о ее образе.

— Но ведь образ соответствует цели?

— Ага! Цели! Ну, допустим. В чем же заключается твояцель?

— В долголетии и наслаждении им.

— Но наслаждаешься ли ты?

— По мере сил и возможностей. Крепко и заботливо держув своих руках драгоценную чашу жизни.

— Чашу жизни? — строго перебил о. Кир и широкоповел рукой по воздуху. — Жизни здесь? На этой улице? Я не могу спокойноговорить с тобой! Ты достоин своей позорной клички!

— В земле не распознаешь костей человека от костейживотного, — ответил Горизонтов и медленно двинулся по улице, опираясь накостыль.

VIII

И вот смолкли наконец шаги в пустых комнатах селиховскогодома. На тридцать первом году замужества Александры Васильевны, великопостнымвечером, вытащили из толпы, наполнявшей Никольскую церковь, белого, как мел,старичка, хорошо и чисто одетого, в крахмальной рубашке с отложным тугимворотом, в дорогой шубе, в дорогих золотых часах. Через два дня его ужеотпевали.

Была пятница, базарный день, началась весна, — мукабыла извозчикам нырять на колесах по ухабам грязных улиц, мука мужикам тащитьсяна розвальнях по базару, по мокрому навозу! Трудно было и Александре Васильевнеидти за гробом до собора: ее под руки вели дальние родственникиСелихова, — лысый остроглазый человечек в николаевской шинели, у котороговетер все заворачивал ленту крашеных волос, вкось от затылка положенную налысину, и его жена, женщина в трауре, высокая и сильная, никогда не терявшаяприсутствия духа. Воздух был сырой, острый. И Александра Васильевна была пьянаи от воздуха, и от слез. Поставили у дверей парчовую, желтую с белым крестомкрышку гроба, внесли покойника в зимний придел, теплый, низкий, старинный, сомногими сводами… Какими радостными рыданиями гремел под ними громогласный хор!Как зловеще возносил руку толстоплечий дьякон, возглашая о упокоенииновопреставленного! Как смиренно, под рыдания хора, поклонялся усопшемуобступивший его траурный синклит иереев в скуфьях и камилавках и как тяжело,сотрясая пол своею тяжестью, ходил вокруг гроба и кадил на блестящий нос, нарисовое лицо пьяный и торжественно-мрачный, исполнявший свое предсказание о.Кир! Но, Боже, что сталось и с ним за последний год! Уже не страшны были еговозгласы, его каждение и поклоны, которыми провожал он из этого бренного миратого, с кем столкнула его судьба на пороге жизни. Страшен был он сам, его ноги,раздутые водянкой, его живот, выпиравший под ризой, его отекшее, почерневшеелицо, остеклевшие глаза, поседевшие, ставшие прямыми и маслеными волосы,трясущиеся руки… Все нежнее и страстнее взглядывала на покойника, — как быне видя о. Кира, — изнемогавшая от слез Александра Васильевна. А когдаударила по сердцам скорбно ликующая песнь о той обители, иде же несть печали ивоздыхания, она вскрикнула и потеряла сознание.

Ее понесли на паперть, на воздух. И Горизонтов, стоявший увхода, вежливо посторонился — и опять загудел, подтягивая хору и оглядываянизкие своды, расписанные шестикрылыми серафимами.

IX

В больших ветхих сенях с тремя ступеньками и тремявыгоревшими на солнце окнами перестала дергаться ржавая проволока, пересталдлинькать под руками закладчиков разбитый звонок. Теперь свободно могла ходитьАлександра Васильевна по большим пустым комнатам среди мебели в чехлах,столиков, комодов с инкрустацией. Теперь все это было ее: и комнаты, и мебель,и драгоценные вещи на железных красных полочках в глазастом несгораемом шкапу,и двор, и корова в сарае, и сад, и завалившийся забор сада: в двадцать первыйраз в здравом уме и твердой памяти переписанное завещание сделало ее полнойхозяйкой всего этого, к великому ее удивлению и даже растерянности. Все вгороде говорили, что вот может она пожить наконец в свое полное удовольствие. Аона была сбита с толку, жизнь для нее стала пресна, как та просфора, которую сусталым лицом ела она перед чаем, воротясь от обедни…

На Святой, на Фоминой по целым дням трезвонили колокола надгородом — и казалось, что это трезвон в честь ее новой жизни, ее первойрадостной весны. А вкуса к жизни уже не было! Она обходила комнаты, и поройжалостная улыбка довольства морщила ей губы. Но дрожала голова, дрожали руки —что ей было делать с этими комнатами? Приходила кухарка. Александра Васильевнабыла ласкова с ней — и не знала, что заказать на обед, на ужин. Почти каждыйдень она бывала в Никольской церкви — и всегда ужасно утомлялась. Была онаполна при низком росте, с жидкими пепельно-седыми волосами и грустным взглядомбесцветных глаз. Дома она носила темное старушечье платье, старушечьи туфли. Кобедне собиралась долго и выходила с зонтиком, в крохотной шляпе на макушке, вчерном бурнусе со стеклярусом. Все слеза набегала на ее левый глаз, и всеподтирала она ее за обедней батистовым платочком, устало глядя на иконы надцарскими вратами. Ноги ныли, в церкви было жарко, душно, многолюдно. Горячопылали свечи, горячо лился солнечный свет на толпу из купола. Страшно заносилруку дьякон, поднимая толстые плечи и готовясь оглушить многолетиемцарствующему дому и святейшему правительствующему синоду. Но что ей было досинода! С тоской чувствовала она, что не о чем стало ей молиться. Только о ЦарствеНебесном разве? Да, но какие права были у нее на него? Что она такое сделала?За что было награждать ее?