Однажды в апрельский день она пошла в кладбищенскую рощу —хотела просто погулять, развлечься, вспомнить прежнее, молодое время, а сказалакухарке, что хочет посмотреть могилу мужа. Было тепло, легко, все радовало — ивоздух, и небо, и белые облака, и весенний простор. Но сколько разостанавливалась она на зеленом выгоне, поднимаясь на отлогий изволок к роще исмотря на город, на его крыши и колокольни, на овраги, на серо-зеленый дымокодевающихся лозин и мещанские хибарки по оврагам! А в роще, еще голой,зазеленевшей только снизу, было еще очень сыро, в проходах между могильнымипамятниками стояла жидкая грязь. Хорошо, приятно, молодо, но все-таки чересчурбуйно шумели грачи, в несметном количестве наполнявшие вершины старых деревьев.Нужно было проходить мимо розовой часовни над склепом купца Ершова, где сиделЯша, а он мог высунуться из окошечка и крикнуть что-нибудь иносказательное,зловещее… И, спотыкаясь, горбясь, придерживая подол, Александра Васильевнаспешила, спешила мелкими шажками пройти дальше — и сама не заметила, как пришлак могиле мужа! Вовсе не желала она того, шла за другим, а пришла. И, усталая,опустилась на ближний могильный камень, тупо глядя на эту еще не оправленнуюмогилу. Не было ни дум, ни воспоминаний. Было только чувство горькой весеннейнежности к кому-то — не то к себе, не то к о. Киру, не то к Селихову… Да, да, ик нему!

А когда она возвращалась домой, думая только одно: дай богвстретить извозчика! — Яша таки подстерег ее. Из часовни выходили икрестились бабы и мещане, некоторые со слезами. И вдруг выскочил на порог самЯша. Он был небольшой, тощий, — ему было уже лет восемьдесят, — вдлинном халатике, подпоясанном веревкой, в алой бархатной шапочке, надетойнабекрень. Усы, бородку он выстригал — они торчали у него колючими серымипучками возле глубоко запавших пепельных губок. Глазки у него былихитрые-прехитрые. Поглядев на Александру Васильевну, он сделал из руки щитокнад глазами и быстро засеменил к ней.

— Радуйся, Афродита Розоперстая! — закричал онстарчески-детским голосом.

И, подбежав, поплевал и сунул ей в руку, — как быукрадкой и надеясь обрадовать, — четыре щепочки, связанные лычком.

Александра Васильевна рассердилась, что он испугал ее, и,оттолкнув его руку, почти побежала от него. А потом долго думала: что этозначит — эта Афродита и эти четыре щепочки? И почему они связаны?

Часто в эти апрельские дни она горевала, что Бог лишил еедетей, думала, как бы, если бы у нее был мальчик, назвала она его; не разпереглядывала портреты в венчальной шкатулке. Странно было видеть девушку вмордовском костюме, с детски-милым взглядом, кокетливо облокотившуюся накакую-то, будто бы крестьянскую изгородь, и крепкого, плечистого семинариста, сгустой шевелюрой над большим лбом, с такими мрачными и все-таки лучистымиглазами, с таким упрямым, даже злым выражением стиснутых скул и таким нежнымочерком пухлых губ! Был и портрет Селихова. Он снимался с какими-то молодымичиновниками. Они кружком, в делано-непринужденных позах расположились накреслах, а он — тоже молоденький, щеголеватый — зачем-то сел у их ног на полу.

Раз она встретила возле городского сада Горизонтова и слабоокликнула его. Тот вежливо раскланялся, но не ответил. Она долго с робостью иудивлением смотрела ему вслед.

X

На сороковой день никольский причт служил панихиду вселиховском доме. Повис в комнатах густой запах ладана, и велела АлександраВасильевна, боясь, что у нее разболится голова от этого запаха, подать самоварпод свою любимую яблоню в саду. Был майский день, зеленел сад, кипелрасчищенный самовар, белела скатерть, блестела посуда, бодро вел житейскуюбеседу веселый, с большими ноздрями, никольский священник, здоровый мужчина сширокой тугой поясницей, в широком, вышитом розанами поясе по серебристомуподряснику. Отвечая ему, слабо улыбалась и наливала чай Александра Васильевна.Но передвигалась жидкая тень яблони, пекло горячее солнце темя АлександрыВасильевны, — и вдруг отнялись ее руки, ноги, поплыла красная муть передглазами… Когда, распахнув все двери, внесли ее в гостиную и положили на диван,она все ползла с него, цеплялась пухлой рукой за золотую бахрому тяжелойстаринной скатерти и, захлебываясь, стонала, силясь что-то выговорить. Но отваливаласьчелюсть, язык не ворочался, и в бессмысленных, бесцветных глазах стояли светлыеслезинки…

Однако напрасно качали над ней головами — удар был легкий.Видно, была еще какая-то капля меда в чаше ее жизни, как сказал бы Горизонтов.Еще жаждало старое сердце этой капли, — и Александра Васильевна сталапоправляться. Сладко утешаясь возврату жизни, лежа в постели, она застенчиворассказывала кухарке, что под сороковой день всю светлую майскую ночь кричалаона, — чувствовала, что кричит, и никак не могла очнуться, подавленнаястранным сном: вошли будто в ее спальню два молодых монаха, стали раздевать ее,а она отбивалась, противилась — и так радостно, страшно и стыдно ей было, какникогда в жизни не было. Монахи одолели, раздели ее, положили на пол, и она ужене могла двинуться и все только кричала — от стыда, страха и радости… И когдарассказывала Александра Васильевна, не выходила из ее души нежность к о. Киру.Казалось ей, что с восторгом отдала бы она эту снова обретенную жизнь за однотолько свидание с ним — последнее… Нет, не возгласы его, не каждение, непоклоны усопшему врагу страшны были тогда, в соборе! Страшно было глядеть наних на обоих, страшно было вспоминать то счастье, тот страх, ту любовь, чтокогда-то горячей краской заливали девичье лицо, чувствовать, как доходит досердца эта далекая, еще не истлевшая любовь — и в одно сливает и того, коголюбила она, и того, с кем, нелюбимым — а все-таки когда-то носившим ее зонтик инакидку! — прожила она всю жизнь, кто сказал ей когда-то, прижимая ксердцу ее руку:

— Я желал бы воспользоваться этой ручкой навеки,Александра Васильевна.

XI

Целый месяц она жила затаенной мечтой увидать о. Кирадесятого июня: десятого должен был приехать в Стрелецк один очень важныйчеловек, которому готовили торжественную встречу, для которого на перекресткахсооружали и белили мелом триумфальные арки, чтобы потом увить их гирляндамизелени. С рыжей худой модисткой Александра Васильевна сходила в магазин «Общаяпольза» и набрала шерстяной коричневой материи на новое платье. Раз, когдапримеряли это платье, донеслось в открытые окна глухое громыхание бубна,заунывное пение, потом шум, крики. И модистка, и Александра Васильевна, в кофтес одним рукавом, выскочили на крыльцо: по улице бежал народ, а возле калитки о.Кира шумела толпа, и лохматый сапожник бил бубном по голове кричавшего серба,опять появившегося в Стрелецке… И Александра Васильевна горько заплакала: божемой, как, значит, ослабел о. Кир!

А десятого была страшная жара. В новом платье, в бурнусе, вразноцветных перстнях на пальцах, Александра Васильевна поехала на извозчике квокзалу. На этом же извозчике и привез ее обратно городовой — мертвую: еезадавили, замяли в толпе.

На панихидах никто не плакал, кроме модистки, очень малознавшей покойную. Опять приехал остроглазый господин, в доме всем распоряжаласьего властная жена. Они привезли с собой детей — большеротую бойкую девочку иреалиста, все затевавших возню и беготню по дому. Покойница, под коленкором,лежала на столе в зале, и ее никто не боялся. Завесили зеркала в знак печали.Строго, точно вразумляя неразумную, читала псалтырь рясофорная монахиня,родственница Александры Васильевны, нарочно приехавшая из монастыря, изуезда, — толстая свежая старуха в очках, с большим белым лицом, обрезаннымчерным головным убором. Но ни печали, ни строгости в доме не было. Не унималисьдети, беззаботно залетали мухи и шмели в открытые окна гостиной, за которымисиял горячий день, в которые лился радостный свет.