После похорон дом пустовал. Всю мебель вынесли из него иувезли на вокзал ломовые. Старухи закидали мокрым осиновым листом и вымылиполы, растворили все двери, и ветер ходил по голым комнатам, которые сталиказаться темнее и меньше. Прилепили белые билетики на тонкие старые стекла — инашелся постоялец, прожившийся дворянин Хитрово, пьяница с висячими усами, вкотелке и засаленной визитке с круглыми полами. Перебираясь на новую квартиру,он ехал на извозчике и держал за ошейник черно-атласного гордона. Ломовой вездва стула, кухонный стол и огромный красный шкап — больше мебели у дворянина небыло. Занял дворянин только одну комнату и окна завесил газетами. Против солнцагазетные листы скоро порыжели, выгорели.

XII

Был июньский вечер, накрапывал дождь. Шел поезд поСтрелецкой железной дороге. В сером темнеющем вагоне второго класса сиделиразные господа и говорили — некоторые о том, кто куда едет, некоторые онепорядках на русских железных дорогах и вообще о России, о ее богатствах инекультурности. Вагон грохотал и раскачивался, а жерло вагонного вентиляторапрерывисто гудело, и слышно было, как стрекочет в нем мелкий предвечернийдождь.

Открылась впереди широкая пустая низменность, заливные луга,извилистая речка, а за речкой, на скате полей — Стрелецк, железные и тесовыекрыши его низких домов, колокольни, темная кладбищенская роща… По мосту поездпошел тише — мост весь визжал, ныл и скрипел. Речка была мутная, мелкая, городбыл запылен, казался очень бедным. Ярко заблестели сквозь мелкий дождь ранниеогни на станции…

Постояв пятнадцать минут, снова тронулись. Кондуктор зажигалодна об одну короткие свечи. Они пылали ярко, но, попадая в тусклые фонари,сразу меркли. Перезнакомившиеся пассажиры курили, располагались на ночь иоживленно беседовали. Но вот отворилась дверь — и с большим саком в одной руке,с парусиновым зонтом в другой, вошел в вагон Горизонтов, такой большой инеуклюжий, что многие смолкли и уставились на него. Старомодно всемраскланявшись, он сел в уголок на маленький диванчик возле двери.

Больше всех говорил, стоя у поднятой спинки дивана иотстегивая под жилетом подтяжки, щуплый господин в очках, человек, как можнобыло понять из его слов, московский, известный Москве и придерживающийся ввопросах общественных мнений крайних. Он выпил на вокзале в Стрелецке. Измятоеего лицо было красно и возбужденно. Строго блестели его очки, энергично падалив разные стороны рога сальных волос, энергично и резко лилась речь. Внимательнои удивленно оглядев нового пассажира, он долго притворялся, что не думает о нем,и наконец не вытерпел, спросил:

— А вы далеко изволите ехать?

— А в Москву, — не спеша ответил Горизонтов, держасвои железные руки на зонте, поставленном между колен.

Господин в очках подумал, оглядывая его.

— А жить, вероятно, изволите в том городке, который мытолько что проехали?

— Да, я из Стрелецка.

— И в Москву, конечно, по делам?

— По делам, — сказал Горизонтов. — Ведупереговоры с анатомическим театром Московского императорского университета.Московский императорский университет, получив от меня мою фотографическуюкарточку во весь рост и предложение купить после смерти моей мой костяк,ответил мне принципиальным согласием.

— Как? — с изумлением воскликнул господин вочках. — Вы продаете собственный скелет?

— А почему бы и нет? — сказал Горизонтов. —Раз эта сделка увеличивает мое благосостояние и не наносит мне никакого ущерба?

— Но позвольте! — перебил господин в очках. —И вам не странно… да скажу даже — не жутко совершать подобную сделку?

— Ничуть, — ответил Горизонтов. — Надеюсь,что Московскому императорскому университету придется еще не скоровоспользоваться своим приобретением. Надеюсь, судя по тому запасу сил, которыйесть во мне, прожить никак не менее девяноста пяти лет.

В окне, куда поглядывал он, отвечая, уже отражалась свеча,горевшая в вагонном фонаре, и, отражаясь, как бы висела в воздухе за окном.Проходили мимо косогоры в зеленых хлебах, низко висело над ними облачное небо.Гудело жерло вентилятора, говорили и смеялись в вагоне… А там, в Стрелецке, наего темнеющих улицах, было пусто и тихо. На лавочке возле хибарки сапожникасидел квартировавший у него Желудь, гнутый старичок в кумачной рубашке, инапевал что-то беззаботное. Лежал в своем темном доме уже давно не встающий спостели, седовласый, распухший, с заплывшими глазами о. Кир. Дворянин Хитровобыл трезв и осторожно ходил за своим гордоном, с ружьем наперевес, по мокрымовсам возле кладбищенской рощи, выпугивая перепелов и наугад стреляя всумеречный воздух, в мелкий дождь. Вечным сном спали в кладбищенской рощеАлександра Васильевна и Селихов — рядом были бугры их могил. А Яша работал всвоей часовне над склепом купца Ершова. Отпустив посетителей, весь деньплакавших перед ним и целовавших его руки, он зажег восковой огарок и осветилсвой засаленный халатик, свою ермолку и заросшее седой щ??тинкой личико сколючими, хитрыми-прехитрыми глазками. Он работал пристально: стоял возлестены, плевал на нее и затирал плевки сливами, дарами своих поклонниц.

2 сентября. 1913

На кладбище, над свежей глиняной насыпью стоит новый крестиз дуба, крепкий, тяжелый, гладкий.

Апрель, дни серые; памятники кладбища, просторного,уездного, еще далеко видны сквозь голые деревья, и холодный ветер звенит извенит фарфоровым венком у подножия креста.

В самый же крест вделан довольно большой, выпуклыйфарфоровый медальон, а в медальоне — фотографический портрет гимназистки срадостными, поразительно живыми глазами.

Это Оля Мещерская.

Девочкой она ничем не выделялась в толпе коричневыхгимназических платьиц: что можно было сказать о ней, кроме того, что она изчисла хорошеньких, богатых и счастливых девочек, что она способна, но шаловливаи очень беспечна к тем наставлениям, которые ей делает классная дама? Затем онастала расцветать, развиваться не по дням, а по часам. В четырнадцать лет у нее,при тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо обрисовывались груди и все теформы, очарование которых еще никогда не выразило человеческое слово; впятнадцать она слыла уже красавицей. Как тщательно причесывались некоторые ееподруги, как чистоплотны были, как следили за своими сдержанными движениями! Аона ничего не боялась — ни чернильных пятен на пальцах, ни раскрасневшегосялица, ни растрепанных волос, ни заголившегося при падении на бегу колена. Безвсяких ее забот и усилий и как-то незаметно пришло к ней все то, что такотличало ее в последние два года из всей гимназии, — изящество,нарядность, ловкость, ясный блеск глаз… Никто не танцевал так на балах, как ОляМещерская, никто не бегал так на коньках, как она, ни за кем на балах неухаживали столько, сколько за ней, и почему-то никого не любили так младшиеклассы, как ее. Незаметно стала она девушкой, и незаметно упрочилась еегимназическая слава, и уже пошли толки, что она ветрена, не может жить безпоклонников, что в нее безумно влюблен гимназист Шеншин, что будто бы и она еголюбит, но так изменчива в обращении с ним, что он покушался на самоубийство.